— Здравствуй, Костенька, здравствуй, голубок, — заворковала Варвара Степановна, вынимая из кошелки бутылки. — Это вы чего же сюда забрались? Шли бы в горницу, повеселились бы вместе.
— Потом, мама…
— Ужо я Ленку покличу, нечего ей там с мужиками старыми валандаться.
— Она в клубе, мать, не скоро придет.
— Небось, скоро явится… А чего я сейчас видела, ну и ну! Иду неподаля от школы, и тут мне свет в глаза как ударит, чуть не ослепла. А это, слышь-ко, сам директор на своей машине, я сразу узнала, как вышел. Неужли, думаю, стряслось что… Не успела это подумать, а из школы уж бежит на свет учителева Валька. Юрк в машину — и погнали обратно. Это куда же ее опять увозят, в город, что ли?
Сергей слушал все это с притворным безразличием, тыкал вилкой в рыбу, лениво жевал, уставясь в стол. Захмелевши!! Костя криво усмехнулся, пробормотал:
— В гости, значит, поехала… с директором.
— Вот ведь почет ей какой! — в простоте душевной позавидовала Варвара Степановна. — Добилась-таки девка, а ведь у нас же в деревне выросла.
— Добилась! — вдруг вскинулся Сергей. — За красивые глаза ее катают и больше ничего.
— А красивые глаза — это плохо? — сощурился Костя.
— Поэтому ты и страдаешь? — отбросив деликатность, спросил Коряков и страшно смутился, когда Костя просто и как-то виновато ответил:
— Поэтому…
— Черт его знает… девка она, конечно, славная и все такое прочее… Но ты-то говорил с ней?
— Не о чем с ней говорить.
— И я так думаю… — Сергей выждал, когда уйдет мать, угрюмо добавил: — И переживать тут понапрасну не стоит.
— Ха, не стоит! Ты бы, значит, не переживал? — насмешливо и горько сказал Костя, навалившись грудью на стол. — А ты любил когда-нибудь по-настоящему?
— Ты брось эти пышные слова, — явно задетый, сердито заговорил Сергей. — Один ты по-настоящему любишь, что ли? Ну и люблю, просто люблю, понимаешь? Но ежели бы я для нее был как вот эта пустая бутылка, унижаться не стал бы.
— Не в том дело, Серега… Любовь никого не может унизить, я так считаю. Чувствую, что у Вали со Светозаровым что-то не то. Не могу объяснить, но чувствую. Хотя, пожалуй, все это ерунда и говорю я черт знает что. Выпил и разболтался… от большого ума.
— Да ты меня не стесняйся, — понимающе, тепло сказал Сергей. — Я так думаю: то или не то, а факт есть факт. Вальку тоже просто на машине не увезешь… Ты ее любил, а она тебя? Этим ты интересовался?
— Да как тебе сказать?.. Интересовался, да, наверно, не так, как надо бы. Ладно, ты меня извини, пойду…
— Ты вообще захаживай ко мне… помимо всего прочего…
Костя вышел на улицу, постоял у калитки. Отсюда были видны освещенные окна клуба, там продолжалось веселье, но Костя повернул к дому. Шел и почти всю дорогу рылся в карманах в поисках папиросы, хотя и помнил, что оставил пачку на столе у Коряковых.
«Может, и зря разоткровенничался с Серегой, ну, а с кем же еще и поговорить? Такое не каждому выскажешь… Уехала, значит. Сергей прав: факт есть факт. Хотя и поганый, а факт. Нет, почему же поганый? Это же я про Светозарова так думаю, а откуда я знаю, что он за человек? Ну и заткнись, брат, нечего разную муть разводить. Забудь. Очень просто. Найдется и для тебя хорошая девушка…»
Костя остановился, пораженный этой мыслью, посмотрел вдоль светлеющей безлюдной улицы и неожиданно для себя сказал вслух:
— А ведь врешь ты все, Костя. Никого, кроме Вали, тебе не надо…
9
Проснувшись утром, он вспомнил о Зинке. Надо же было ей упасть в эту проклятую лужу. А ведь, если разобраться, это он во всем виноват. Допустим, он не просил у нее помощи, но это нисколько не меняло дела — Зинка все равно бы пришла. Уж Костя-то знает ее не первый день. Нет, все-таки она молодец, Зинка! Обидно, что она так нелепо заболела…
Наскоро одевшись, Костя побежал в больницу. Больница находилась в стороне от села, в небольшой сосновой рощице. Сосны там росли удивительные — тонкие, очень высокие и гладкие до самой верхушки, будто сестры-близнецы. Кора была у них нежного светло-золотистого оттенка, и Косте, когда он бывал здесь, всегда хотелось погладить ее рукой. Но он не позволял себе этого, опасаясь, что кто-нибудь невзначай подсмотрит и посмеется над ним. Рощица не отличалась густотой и просматривалась насквозь. За ней начиналось дремучее разнолесье — ели, березы, осины и тут же, в тесноте и обиде, разросся дикий кустарник, в который не рисковали забираться даже мальчишки.