— Вы бы потише… Я посылал людей, но пока снег не сойдет, вода будет.
— О кормах тоже я обязана думать?
— Зачем же вы? Мы обязаны думать. И думаем. Вспомните-ка, сколько вы концентратов за зиму перевели? Другие фермы и в глаза столько не видели. Имейте в виду, мы и сейчас рационы не намного уменьшили. А ежели с доставкой перебои бывают, то сами же видите — распутица…
Валя с размаху села на ближайший стул.
— Они, видите ли, думают! Рационы не уменьшили, а коровы стоят полуголодные, застужают ноги в ледяной воде. Хороши порядочки, нечего сказать… А вам, по крайней мере, известно, что моя помощница лежит в больнице?
— Очень даже известно, — недобро усмехнулся Николай Егорович. — Смею напомнить, когда вы разъезжали по собраниям и совещаниям, помощница ваша не предъявляла особых претензий.
— Значит, по-вашему, я не должна была ездить?
— Я этого не сказал. Я просто устанавливаю факт.
— Я тоже устанавливаю факт: тогда таких безобразий на ферме не было. Что же это за школа передового опыта у нас будет?
Зыков достал носовой платок и тщательно протер очки. Но не надел их, а бережно положил снова на стол и сказал:
— Знаете ли, я человек тертый в подобных делах… Вы об этой самой школе в газете вычитали?
— Почему в газете? Сам же Дубровин говорил. Забыли разве?
— Говорил, верно. А школы-то нет как нет. И не будет, по-моему.
— Это как же понимать? — заикаясь, спросила Валя.
— А как хотите. У Дубровина да и остальных, надо полагать, сейчас другая забота — сев. Провалим его — всем на орехи достанется, это уж как пить дать. Ну, а там, сами понимаете, подойдет уход за посевами, заготовка кормов, потом уборка… Всему свой черед, Валентина Николаевна. Учиться, видать, зимой начнем.
Валю до глубины души возмущал его спокойный, откровенно насмешливый тон. Она вскочила со стула, подошла к Зыкову вплотную.
— Это что же получается? Пошумели — и хватит? До следующей зимы, значит? А весь позор на меня?
На этот раз Николай Егорович поспешно откинулся на спинку стула, задышал шумно и часто.
— А вы, что же, трудностей испугались? И без того для вас делают, что можно. Что вам еще надо от меня?
— Устраните беспорядки на ферме, не суйте мне палки в колеса. Через несколько дней там будет море грязи. Подвезите хотя бы шлаку. А кроме того, мне нужна на время помощница.
— Ага, — язвительно скривил рот Зыков. — Еще что? Может, дать трех, а заодно перейти на ручную дойку?
— Тогда дойте их сами! А я буду жаловаться Дубровину.
Валя круто повернулась и пошла к дверям. Губы Зыкова заметно посинели, он почти задыхался. Опомнившись, он приподнялся и натужно, но достаточно громко, чтобы его услышали в соседней комнате, выкрикнул:
— Жалуйся хоть самому Светозарову!..
Этот нелепый выкрик, этот явный и грубый намек на ее связь с директором совхоза хлестнул Валю будто плетью, краска разом залила ее лицо и не сходила всю дорогу до самой школы…
И даже теперь, лежа у себя в комнате на неразобранной постели, снова и снова вспоминая весь разговор с Зыковым, Валя то краснела от неведомого стыда, то заново кипела негодованием. Почему она не вернулась, почему прямо и смело не сказала Зыкову: «Да, я люблю Светозарова и поэтому не буду ему жаловаться, а вам до этого нет никакого дела. Никакого, понятно?..». Почему она так глупо покраснела тогда, на виду у людей, словно ее обвинили в чем-то постыдном? Да пусть весь свет знает о ее любви, пусть все завидуют ей, если им всем не везет в жизни. О, какой она оказалась малодушной! Сможет ли она теперь так же открыто, с чистой душой посмотреть Федору в глаза, как смотрела несколько дней назад?..
Да, но он сам просил ее никому не говорить о их любви. Странно, чего он боится? Ведь все равно скоро все узнают… Вспомнив недавнее, Валя прикусила губу и плотно зажмурила глаза. Но это всплыло и стояло перед ее взором, и ей вдруг, неизвестно почему, стало страшно…
Накануне майского праздника Светозаров заехал за Валей и отвез ее на квартиру одного из своих знакомых, жившего в поселке сплавщиков, на берегу Сухоны. Компания была небольшая — человек пять-шесть мужчин и женщин. Никого из них Валя раньше не знала, однако уже после первого тоста перезнакомилась со всеми, а еще через полчаса перешла с ними на «ты». Но в общем-то новые знакомые интересовали ее мало. Душой общества был Светозаров. Он пил много, но не пьянел, рассказывал забавные анекдоты, играл на гитаре и пел приятным баритоном чувствительные, берущие за сердце куплеты. Валя весь вечер не спускала с него глаз, говорила и улыбалась только ему и ради его. Было удивительное, никогда прежде не испытанное ею ощущение легкости, свободы и счастья, куда более сильное, чем тогда, в Доме культуры… Валя плохо помнила, как они очутились одни. Светозаров носил ее на руках, и она сама целовала его, потом он положил Валю на диван. От выпитого вина у нее кружилась голова, но ей почему-то казалось, что никогда она не была такой ловкой и сильной, как теперь. Пожалуй, она легко могла бы пронести Светозарова по комнате на своих руках — не хуже, чем он ее. Валя крепко обнимала его за шею и смеялась, когда он пытался вывернуться, освободиться… Для нее это была игра, необычная и приятная, и ей хотелось, чтобы Светозаров тоже принял в этой игре участие. Но когда он вдруг грубо и недвусмысленно схватил ее, Валя испугалась. Хмель разом вылетел из головы. Она с трудом оттолкнула его и вскочила с дивана, оправляя платье.