Возразить Косте было нечего. Он посмотрел на часы и обратился к Соне:
— Ты подежурь пока, а я, значит, пойду.
На ферму он, конечно, не собирался идти, а рассчитывал встретить Валю по дороге домой. Ежели все нормально, дойка должна была кончиться с полчаса назад. Ежели все нормально… Эх, угораздило же Зинку плюхнуться в лужу в самый неподходящий момент. Врач говорит — поправится Зинка не раньше, как через неделю…
Костя шел по улице, огибая лужи и не поднимая головы, но даже невеселые думы не мешали ему всем телом ощущать торжествующее дыхание весны. От набухавшей соками коры берез и черемух, даже от жидкой дорожной грязи пахло чем-то острым, свежим и бодрым, на огородах, на взрыхленных кое-где грядах чирикали воробьи звонче, чем вчера. Костя явственно слышал, как срывалась и падала, задевая другие, какая-нибудь хрупкая ветка тополя. Он глубоко вздохнул, огляделся вокруг и понял, что вышел за околицу. Слева отчужденно и грустно чернела провалами окон школа. Огня не было и в знакомом окне — значит Валя еще не приходила…
Она заметила Костю, когда, балансируя, перебегала по узкой доске, переброшенной через дорожный кювет, вернее, в тот момент, когда неловко прыгнула с выскользнувшей из-под ног шаткой опоры, и Костя подхватил ее под руку.
Их обоюдное смущение было одинаково сильным. Валя не сразу высвободила руку, и так они молча простояли в неудобной позе на краю кювета несколько мгновений.
— Ты? — дрогнувшим голосом спросила она. — Почему ты здесь?
И Костя понял — к старому возврата быть не может, но неужели он, чудак, на что-то надеялся? Иронически усмехнувшись над самим собой, он чужим голосом сказал:
— Валя, нам надо поговорить… по делу.
— По какому делу? — насторожилась она и запахнула жакетку.
Предвечерняя синева исподволь сгущалась в серовато-сумеречную дымку, прохладную и точно дрожавшую от усталых вздохов ветра. Костей овладела непонятная вялость и безразличие к тому, что произойдет дальше.
— В воскресенье мы едем в колхоз с концертом. Оттуда были ребята и просили, чтобы ты тоже приехала. И наши ребята просят. В скетче нам тебя заменить некем, времени в обрез.
(А поперечная складка над переносьем у нее стала резче, машинально отметил про себя Костя. И глаза… какие-то холодные, недоверчивые, незнакомые. Ее взгляд был словно обращен внутрь, и вряд ли Валя видела Костю, хотя и смотрела на него).
— Я не могу, — отрывисто ответила она.
— Почему? Если боишься не успеть, можно вечернюю дойку начать раньше.
— Раньше? — зло переспросила Валя, и рот ее некрасиво искривился. — По-твоему, я двужильная, да? Это папаша твой так думает, и ты туда же…
— Валя, в чем дело? Тебе трудно? Я ведь давно не был на ферме, — почему-то совестясь, сказал Костя.
— Конечно, нет! — вызывающе, с нараставшей злостью вскрикнула она, пятясь от Кости. — Чего же там трудного? Все очень просто… Он, видите ли, не был на ферме! А что ты можешь? Думаешь, я нуждаюсь в сочувствии? Нисколечко!.. Зачем ты тут?
Костя был ошарашен этим потоком стремительных, злых и, как ему казалось, несправедливых слов. Что он сделал ей плохого? Отец… Но при чем тут отец? Почему она всякий раз попрекает его отцом?
Глухое раздражение, обида, ревность и застарелая боль помимо его воли разом зашевелились в груди. И Костя уже не противился тому, чтобы они вырвались наружу.
— Зачем? Затем, что ты зазналась, липнешь к начальству, которое стлало тебе ковровую дорожку к славе. Старые товарищи тебе уж не нужны, а они не хуже тебя. И в колхоз ты не хочешь ехать потому, что считаешь это ниже своего достоинства. Вот если бы в город — тогда пожалуйста… Президиум, речи, аплодисменты, блеск — да, это жизнь! И ты воображаешь, что так и дальше будет? Рассчитываешь всю жизнь одни аплодисменты срывать? Ну, знаешь!..
Костя внезапно умолк, почувствовав всю наготу и грубость собственных слов. Страшное оцепенение пригвоздило его к месту. Неужели все это сказал он?..
Валя остановившимися, жутко расширившимися глазами смотрела на него, подняв правую руку, словно защищаясь. Но вдруг ее глаза сузились.
— Я липну? Ковровая дорожка для меня? А ты знаешь… знаешь, что я… что мне… О, какой же ты подлец, Костя. Боже мой, какой подлец!..
Она повернулась и, пошатываясь, пошла, потом побежала к школе. Лишь через минуту Костя опомнился, крикнул приглушенно и безнадежно:
— Валя! Подожди!..
Домой он пришел около двенадцати. В горнице за занавеской Николай Егорович, кряхтя, раздевался, готовился лечь спать. Уставившись в занавеску тяжелым, мутным от горечи и недоумения взглядом, Костя сказал: