— Отец, что происходит на «елочке»?
— Не кричи, мать разбудишь, — недовольно отозвался Николай Егорович. — А что, собственно говоря, там должно происходить? Крыша, что ли, обвалилась?
— Вот если бы крыша обвалилась, тогда ты, конечно, принял бы меры, — язвительно сказал Костя. — А то, что надои падают, тебя, видно, не беспокоит.
Зыков, садясь, скрипнул кроватью.
— А тебя беспокоит? Смотри, какой заботливый! А ты бы о надоях у Лесуковой спросил. Небось, раньше-то спрашивал, а теперь боишься? Я тебя, парень, предупреждал…
Костя стиснул зубы.
— Это тебя не касается, папа. По-твоему, в Лесуковой все дело? Ты тут не виноват? Обещал шлаку — где он? Силос заморозили — по чьей халатности? А помощница Лесуковой не нужна?
Слышно было, как часто и шумно задышал Николай Егорович. Занавеска на колечках со свистом отдернулась, и в темном проеме появилась сначала голова, а затем и вся грузная фигура отца в нижней белой рубахе. В неверном свете слабо горевшей лампочки лицо его было желтовато-серым и еще более постаревшим.
— Молокосос! Поешь с чужого голоса, а того не возьмешь в толк, что у меня не одна твоя Лесукова драгоценная на уме. Иди, утри ей слезки, ежели тебе ее жалко. Дурак, ее не жалеть надо, а ремня хорошего дать. Разбаловали девчонку, а теперь сладу с ней нету. Работали ж до нее люди, и никакого скандала, все шло чин-чином, а ей все неладно. Что же, может, на руках ее носить прикажешь?
— Не паясничай, папа. Скажи, зачем вы ей создаете искусственные трудности?
— Подумаешь, трудности! А вы бы без них хотели обойтись? Земной рай еще далеко. Как же вас воспитывали? Трудностей бояться? А?
— Речь идет о простом человеческом внимании…
— А ей мало внимания оказывали? Дай бог всякому… Я за всю жизнь столько внимания не видел. И слюни не распускал, имей в виду. Ей внимание, а сев пускай кувырком идет? С нее за сев не спросят, а с меня и голову могут снять. Ишь, умники… Вот что, Костя, кончим об этом разговор. И ты за свою бывшую любушку понапрасну не страдай, не мужское это дело. Признаться, раньше-то я иначе думал, ну, а уж коли она с директором шашни завела — нечего тут… Видать, губа-то у нее не дура, а ты затвердил — внимание…
Отец задел больное место, говорить с ним сейчас было бесполезно — все равно он свернул бы разговор на эту тему. Косте было и стыдно, и злость брала на отца за его тупое упрямство, но сразить его Костя не мог и не знал чем. Его подавляла, мешала сосредоточиться сверлящая мысль о том, что он грубо и необдуманно оскорбил Валю, хотя и не хотел этого. Теперь Костя казался самому себе безвольным, никчемным, мелочным человеком, потерявшим всякое уважение. Но Валя! Как она могла так говорить? В чем он перед ней виноват?
«Нет! Все, что угодно, но подлецом я никогда не был и не буду. Никогда! Валя еще раскается в своих словах…»
15
7 мая в восемь утра Светозаров уже был на облюбованном им косогоре. Он приехал сюда прямо из города и застал на опушке голого, просматриваемого насквозь лесочка, бригадира Филиппа Яковлевича Попова и молоденького тракториста Петю Тараданкина. Его ДТ-54 с заглушенным мотором стоял поодаль, уткнувшись носом в мшистый бугорок, словно вовсе и не собирался сегодня работать.
Федор Федорович бодро выпрыгнул из машины и, заговорщически щурясь на солнце, за руку поздоровался с Филиппом Яковлевичем, а здороваясь с Петей, невольно подумал: «Не мог что ли бригадир на первую пахоту выбрать тракториста поопытнее? Это же совсем салажонок. Небось, первый месяц на тракторе, прямо из училища…»
Однако поинтересовался добродушно, даже с поощрительной улыбкой:
— Давно из училища? На практике, наверно, а?
— С неделю как машину принял, — просияв, ответил Петя. — Практику я еще осенью прошел.
— А, ну что ж… это хорошо.
Светозарову и в самом деле трудно было в это веселое солнечное утро испортить настроение такой мелочью. Не фигуры же высшего пилотажа предстоит делать Пете. Завести мотор и держаться за рычаги сумеет, а большего от него и не требуется.
Федор Федорович подошел к Попову и взял его под руку, увлек за собой. Тот с видимой неохотой повиновался. Был Попов мужиком приземистым, коренастым, малоразговорчивым. Крупное квадратное лицо его с короткими жесткими усами и пристально-придирчивым взглядом маленьких глаз из-под таких же жестких, торчком, бровей было вечно озабоченным, словно он в уме решал одну трудную задачу за другой. Да так оно, пожалуй, и было. За многие годы бригадирства и еще раньше, когда Филипп Яковлевич ходил в рядовых трактористах, множество задач поставил он перед собой и ни разу, кажется, не отступил, пока не добивался своего.