— Ты всегда меня за походы ругал, как же ты не будешь? — вздохнула Томка. — Ругай, что ж теперь…
— Мам, ну сказал же — не буду, значит, не буду. Рассказывай.
И Томка, путаясь в деталях и стараясь не вдаваться в подробности, начала:
— Был у меня в юности друг, Павлом звали. Я тогда молодая была, незамужняя ещё, а тебя ещё не было…
— А где же я был? — встрял Генка как маленький.
— Не родился ещё, — улыбнулась мать.
— Ааа.
… Долго-долго рассказывала Томка. Сын слушал, обняв её за плечи и не перебивал. А когда Томка с тяжелым вздохом закончила рассказ: «Вот же Колька гад! Обожрался, обосрался — и всю любовь, всю жизнь обосрал нам с Пашкой!» — Генка хлопнул себя по ляжкам и зашёлся безудержным смехом:
— Ох-хо-хо! Да чтоб жизнь обосрать — говна не хватит, это сколько ж надо съесть… Ах-ха-ха! А-аа-ха-ха-ха-аа… Ну ты, мать, скажешь! Вы, ребята, даёте!
— Да говна-то хватило, он же весь день трескал, — возразила любившая поспорить Томка. — Юбилей отмечал. И весь лес потом обосрал, все овраги обгадил, — сочиняла Томка на ходу, — а Пашка его искать пошёл…
Не выдержав, Томка начала звонко вторить сыну, сложившемуся пополам от смеха. Прибежала проснувшаяся Света, смотрела удивлённо. А Генка с Томкой сидели рядышком на кровати, обнявшись и хохоча…
В выходной Томка встала спозаранку (тесто ночью ставила, подошло три раза) и напекла пирогов — кто с чем любил: Генке с мясом, Светланке с яблоками, внучке с маком и с изюмчиком. Заботливо накрыла блюда с пирогами чистым полотенцем и, собрав в узелок по пирожку с каждого блюда, поехала к мужу.
На кладбище трава сверкала росой и заливисто перекликались птицы. Совсем как на речке Берёзовке — некстати вспомнилось Томке. На Толиной могилке лежали две свежие гвоздики. — «Та принесла! — царапнуло Томкино сердце. — Любила она его. Помнит. Цветы приносит…»
А она, Томка, не любила разве? — Томка разлепила губы, хотела сказать Толе, что любила и сейчас ещё любит, но губы не послушались, задрожали, и Томка всхлипнула…
Плакала долго, и слезами словно бы смыло с её души что — то недоброе, наносное, чужое. И ей стало легче. Нашарила в кармане чистый платок, вытерла лицо, расстелила на могилке вышитую нарядную салфетку. Достала бутылку водки, всклянь налила принесённые две рюмки.
Раскладывая на салфетке пироги, тихо говорила мужу: «Ты уж прости, Толя, что не приходила. Вот — пирожков принесла… Тебе пекла, не Пашке! Ну его совсем, Пашку-то. Ничего у нас серьёзного не было, баловство одно. А с тобой… С тобой было, да я не понимала тогда. Дура я была, Толя! А живём мы ничего, хорошо живём. И сына хорошего вырастили, Светланка за ним как за каменной стеной. Спасибо тебе, Толенька, за сына и за всё за всё! Спи, Толя, спокойно, я от тебя теперь — никуда. Ты мне мужем как был, так и остался!»
Тёплым ветерком словно по щеке погладило Томку — ласково так, бережно… Толя! Простил.
С кладбища она возвращалась лёгкой походкой, напевая в такт шагам. Все обиды, все горести ушли и забылись — словно кто-то отпустил Томку, вернув ей саму себя. Быстрые, не знающие усталости ноги несли Томку домой. Там ждала её семья, без которой Томке и жить было незачем. И внучка Рита. И Света с Генкой. А ведь это и есть счастье, когда тебя где-то ждут! — подумала Томка, и искорки вспыхнули в её глазах. — «Иду уж, иду» — счастливо улыбнулась Томка. И обида, колючей льдинкой застрявшая в сердце, под жаркими лучами Томкиных глаз растаяла без следа.