Я шел рядом с чудом – нет, она даже больше, чем чудо. Она хотела, чтобы я рассказал об Америке… Я не знал, с чего начать; я посмотрел много фильмов в «Гермесе» – всегда полупустой кинотеатр, который находился на задворках Бруклина неподалеку от того места, где мне подыскали временное обиталище. «Гермес» не шел ни в какое сравнение ни с «Художественным» на Арбате, ни с «Гигантом» на Кондратьевском. Обшарпанное неприглядное здание, без афиш и стеклянных витрин, без длинных ступеней, высоких дверей, ручек с медными набалдашниками – ничто не сообщало о том, что это был кинотеатр, разве что на козырьке горели буквы HERMES. Он скорей походил на небольшой провинциальный клуб, зато билеты в кассе были всегда, и показывали такое, чего в Советском Союзе нипочем не увидишь; фильмы там крутили почти всегда старые и не самые популярные, однако для меня они были манной небесной, я ходил туда каждый день, утром и вечером, а когда не спалось, шел на ночной сеанс; в том замусоренном душном кинозале я провел примерно столько же часов, сколько и на улицах Бруклина. Времени у меня было много, девать было некуда! Я жил на небольшое пособие, которое иронически называл пособием за измену родине. Некоторые доброжелательные чуткие эмигранты просили меня так не выражаться. Их многое не устраивало в моем поведении. В моем положении они находили что-то сомнительное, подозревали во мне бог весть кого – нового Иуду, что ли! – они меня чурались, а я и не тянулся: американские русские мне не казались интересными. Америка меня обдала своим холодом, – я кое-что понял об этой стране. Во время просмотра очередного фильма я подумал, что мне будет достаточно Америки в виде голливудских фильмов, я смогу Америкой довольствоваться на расстоянии, проживая в какой-нибудь другой стране, например, во Франции. Бруклин мне нравился, – я жил в хорошем местечке: Park Slope, в большом доме из красного кирпича, с чугунной белой обшарпанной лестницей, которая гремела под моими ногами, как трап (на корабле я никогда не плавал, но, поднимаясь к себе на третий этаж, я закрывал глаза и представлял, будто я на корабле), у меня была уютная комната с подозрительно высоким плинтусом, она была даже больше той, что у меня на d’Alesia, – однако оставаться там не хотелось. Я знал, от чего бежал, но плохо сознавал, к чему стремился. Просиживал штаны в кинотеатре и библиотеках, шатался по музеям и шопинг-моллам, изъездил все линии сабвея из конца в конец, прошел пешком Atlantic avenue туда и обратно, сигареты быстро сгорали, а проспекты не кончались, киоски, антикварные магазинчики, лавочки зябких букинистов – в скверах на ветру они потягивали спиртное из своих фляг, я останавливался возле каждого, что-нибудь обязательно покупал, мне давали хлебнуть кофе и виски, несколько ничего незначащих фраз и – я шел дальше, так шатался до темноты, читал газеты в автобусах и поездах, вечерами перебирал книги: прочитаю страницу и отложу… возьму другую, открою и читаю, едва ли понимая… рылся в словаре, выписывал слова… ни одной не дочитал… привез с собой чемодан непрочитанных книг. Они пахнут Бруклином, в шелесте страниц живет эхо голосов букинистов, фразы случайных прохожих… я читаю и не читаю, вместо слов вижу высоких девушек в джинсах и коротких курточках, они улыбаются мне, я улыбаюсь в ответ, они смеются, земля под ногами трогается, надо мной развертывается высокое осеннее небо, слева и справа протягиваются проспекты, по которым летят машины, спешат прохожие, скользят тени облаков, бегут дети; я слышу музыку уличных музыкантов, свист полицейского, в душе моей появляется сквозняк; закрываю книгу, надежно застегиваю чемодан, он набит до отказа моим чувством смутной вины, толстый чемодан моего предательства, которое стало расплатой за свободу.