– Ну, это-то… – Альфред накинул на себя одеяло, – он давно верует, – ногами расправил складки, – к тому же до нашего возраста атеисты просто-напросто не доживают. Не знаю, как ты этого не заметил…
Серж отодвинулся, выдохнул пары, посмотрел в окошко:
– Не знаю, мон шер, не знаю…
– Так он что, в прошлом году приезжал? И ко мне не зашел…
– Ты в больнице лежал! Я его отговорил. Как все некстати! – Шершнев поднялся и начал ходить, поглядывая в окно. – Такая шумиха. Может и до Сашки дойти. Я помню, он сказал, что перестал газеты читать…
– Ну, это слабенькая надежда. Он все еще в Бонне?
– Нет, опять в Брюсселе. И он там абсолютно несчастен! В крайнем расстройстве, в крайнем!
– Опять двадцать пять.
– Вот и я о чем! Спрашиваю, зачем же ты перебрался туда? Там же тоска! А он: мне она и нужна, тоска. Представляешь?
– Еще как представляю. Что ж я Крушевского, что ли, не знаю… Подай мне табачок-с. Спасибо. Будешь?
Они закурили: Альфред – трубочку, Шершнев – папиросу.
– А если приедет? Тьфу! – Шершнев снял с губы табачинку, осмотрел папиросу.
– Посмотри, там на столе должен быть мундштук…
– Да ну его! В прошлом году он приезжал. Что, если приедет и все узнает? Он в таком состоянии… Хм, а знаешь что. – Шершнев сделал паузу, выпустил дым в потолок, многозначительно посмотрел на друга, поднял руку с папиросой, описал ею дугу в сторону окна и прошипел: – Он побежит в полицию. Точно! Побежит в полицию каяться! Раскольникова ломать! Что тогда?
– Ну, тут мы бессильны…
– Так вот, чтоб этого не случилось, надо все предусмотреть. – Серж опять пустился ходить по комнате, в задумчивости бормоча: – Предусмотреть надо… Предусмотреть…
– Все предусмотреть невозможно…
– Надо попробовать просчитать на несколько ходов вперед, хотя бы попробовать! Хотя бы в его связи, оградить, расставить стены, чтобы предупредить судьбу, фатум, укрепить фигуры, так сказать… Ох, я могу себе представить… Я могу себе… Пойми, Альф! Что начнется… Да начнется безумие! Настоящее безумие. Ведь одной мумией не обойдется. Дело такое тонкое, целая паутина. За одну ниточку потянул, все пауки повыползают. А их лучше не трогать. Сам знаешь, куда ниточки тянутся. Агентура. Недавно опять нашли прослушивающие устройства в разведывательном бюро. Ну и как они туда попали? Постоянно находят предателей, больше ста левых газет… Тут еще эти детишки взбунтовались…
– Черт, ты прав. Все газеты загавкают.
– Ага! Начинаешь понимать?
– Стоит им только взяться…
– Из всех щелей полезут языки! Представь, какой я хожу эти дни. Мало того что Париж на копытах, так еще этот тип по городу бегает с воплями: «мумию нашли!.. мумию нашли!» Ну, куда это годится?
– Надо бы с Розой поговорить…
– Это хорошая мысль. Да, хорошая. Она его может осадить. Поговорю, зайду к ним… Да и хватит этот псевдоним пускать по третьему разу! Сколько можно! Кстати, как он с Маришкой познакомился, не знаешь?
– Не знаю.
– Боюсь, неслучайно это. Завтра еще раз приду. Буду присматривать за ним. Постараюсь быть рядом и регулировать незаметно. Расспроси Маришку о нем. Интересно, что она скажет. Будь осторожен. Мало ли. Я перестал верить в случай, Альфред. Во всем вижу железную закономерность. И мне все больше и больше кажется, что она – эта чертова закономерность – по кое-кому может ударить. Черт бы подрал эту мумию! Ну что за ерунда! И Розанчик… Господи, боже мой! Через столько лет взять и подсунуть молодому кадру старый псевдоним, ну что за головотяпство?
– То-то я думаю: кого-то мне этот молодой человек напоминает…
– Кого-то… Ха! Это же бросается в глаза. Видишь, сколько всего? Кольцо времен, кольцо времен… И все мы в этом кольце вращаемся. – Он удавил окурок в пепельнице, подул на пальцы, постоял перед зеркалом, одернул рукава, поправил галстук. – Ну, пойду, пройдусь, пока нет дождя и солнце играет.
Мсье Моргенштерн хотел подняться; Серж сделал движение рукой, чтобы тот не вставал.
– Что я, дверь не найду, что ли? Отдыхай, дружище. Набирайся сил. Они нам скоро понадобятся.
Альфред положил трубку на подоконник и послушно вытянулся, зевнул, закрыл глаза. А сердце-то как бьется! Под веками плавали пузыри, переливались красками. Шаги Сержа топтались на месте. Лестница стонала под его весом. Ох, грохот поднял. Пришел, расшумелся… Хлопнула дверь. Ушел. Но не совсем; не весь ушел; оставил шум, оставил слова, эхо, свое присутствие. Определенно! Серж продолжал ходить – и по лестнице, и в комнате, он и на стуле сидел, нависая над Альфредом, и стоял возле походного чемодана, выглядывал в окно, курил папиросу… прищуривался – чужим, не своим прищуром… Чья это мимическая привычка? Кто опять на тебя повлиял, Серж? С кем ты связался? Я никогда не упускаю твои перевоплощения, всегда чувствую, когда подле тебя образуется чья-нибудь тень… Ну, тише, тише, Альфред кладет руку на сердце, ох, как грохочет и возится, ну-ну, будет… Альфреду кажется, будто Серж внутри его – ходит и чертыхается, встряхивает шевелюрой… молодой, Шершнев образца тридцатых годов. Альфред поморщился и повернулся на бок, накрылся одеялом с головой. Это дурное. Это надо гнать. Вот бы провалиться в беспамятство. Только беспамятство ограждает от повседневных треволнений. Уйти в себя! Уйти в себя, чтобы там обрести всех!