Прохладные волны в сером блеске утра мягко плескались о борт корабля, явившегося к этим пустынным, бесцветным берегам из ревущей бескрайности океана. Никогда еще одноглазый испанец не видел столь сурового и угрюмого побережья. Действительно, человеку, неоднократно проплывавшему вдоль берегов Европы, видевшему выветренные меловые эскарпы, пышно–зеленые холмы и тесные полоски возделываемой земли, которыми та приветливо распахивается перед моряком, возвращающимся из долгого и опасного путешествия, пробуждая в нем то невыразимое чувство земли, которое формировалось и жило в людях в течение многих столетий и которое обеспечивало почти осязаемую связь с теми, кто обитал на этой земле раньше и чей прах захоронен в ней, —такому человеку это побережье, уходившее вдаль и с неимоверным безразличием природы сливавшееся там, вдалеке, с тишиной и первозданной дикостью, казалось, должно быть, особенно угрюмым. Испанец осознавал это, и унылость и пустынность незнакомого края должным образом зафиксированы в его вахтенном журнале, представляющем в большой своей части довольно сухое чтиво.
Но вдруг странная приподнятость врывается в настроение испанца; приподнятость эта проникает в его записи, серые страницы журнала начинают радужно светиться, пульсировать. Лучи только что показавшегося солнца нежно зарозовели на поверхности воды; огромный золоченый диск выкатился из- за горизонта над полосой прибрежных дюн, и неожиданно он услышал быстрое хлопанье крыльев: дикие утки, точно снаряды, пронеслись высоко над его кораблем, со свистом рассекая воздух. Большие грузные чайки, каких он никогда не видел, парили над мачтами, описывая огромные круги, издавая неземные, скрипучие звуки. Могучие птицы, казалось, оркестровали безмолвие края, озвучивали безлюдную тишину и наполняли сердца приплывших сюда мужчин неизъяснимым ликованием. И действительно: матросов одноглазого испанца обуяла какая‑то бесшабашная удаль — будто воздух, которым они дышали, вызвал в их плоти и крови неуловимые, но резкие химические изменения. Они начали смеяться и петь — они стали, как пишет он, «удивительно веселыми».
Утром ветер чуточку покрепчал; испанец поднял паруса и направился к берегу. К полудню он совсем приблизился к земле, а к ночи свернул в устье одной из прибрежных речек. Убрав паруса, он поставил судно на якорь. Поблизости на берегу располагалось селение «людей, обитающих в этой местности», Было очевидно, что появление корабля вызвало среди туземцев небывалую суматоху—те из них, кто сначала убежал в лес, теперь возвращались, другие же носились ту- да–сюда по берегу, указывая пальцем на судно, жестикулируя и создавая невероятный шум. Но одноглазый испанец оставался невозмутимым: он уже видел индейцев раньше, и ажиотаж на берегу не волновал его. Что же касается матросов, то странная веселость» охватившая их утром, ничуть не убавлялась: они выкрикивали в сторону индейцев похабные прибаутки и «смеялись и дурачились, право, как сумасшедшие».
Тем не менее в тот день они не сошли на берег. Одноглазый испанец был изнурен, а его команда вконец обессилела. Съев ужин, приготовленный из тех запасов, что у них еще оставались — изюм, сыр, вино, — и выставив ночную вахту, они легли спать, не ведая об огнях, мерцавших в индейской деревне, о звуках, монотонном песнопении, перешептываниях и о тех призрачных тенях, которые неслышно сновали туда–сюда по берегу.
Между тем на небосводе всплыла удивительная луна; чистая и полная, она ярко осветила безмятежные воды залива и индейскую деревушку. Она осветила также одноглазого испанца и его одинокое маленькое суденышко с матросами и жирными тусклыми фонарями; осветила их смуглые спящие лица, всю грязную роскошь их изодранной одежды и их узкие жадные лбы, которым тогда, как и сейчас, не давал покоя миф скаредного европейца об Америке —миф, в который он всегда верит с неутомимым и идиотским упрямством. «Где же это золото на улицах? —размышляет он. —Выведите нас на изумрудные плантации, к бриллиантовым зарослям, на платиновые горы, к жемчужным утесам. Братья, давайте соберемся в|тени деревьев, которые родят окорок и баранину, на берегу рек, переполненных пищей богов, давайте искупаемся в молочных фонтанах и нарвем горячих масляных пончиков с хлебных лоз…»
На следующий день рано утром испанец н сопровождении нескольких матросов сошел на берег. «Ступив на землю, — пишет он, —мы прежде всего опустились на колени и воздали благодарение Господу и Пресвятой Деве Марии, без вмешательства которых все мы давно погибли бы». Затем они именем короля Испании «завладели» незнакомой землей и водрузили на ней испанский флаг. Когда мы читаем сегодня об этом торжественном церемониале, его пафос и гнусная надменность вызывают в нас чувство жалости. Ибо как еще мы можем относиться к этой горстке жадных авантюристов, «завладевающих» бессмертными дикими пространствами от имени какого‑то гнуса, который отделен от этих пространств четырьмя тысячами миль, который никогда этих мест не видел и ничего о них не слышал и который никогда не сможет понять их лучше, чем сами коренные жители? Ибо землей никогда не «завладевают». Земля — сама владычица.