Билль об отзыве Девятнадцатой поправки бродил по бесконечным лабиринтам Конгресса, то исчезая в редакционной комиссии, то снова появляясь. Повсюду проходили демонстрации «за» и «против». Газеты стойко придерживались той или иной позиции в зависимости от взглядов владельцев и иногда — читателей. Лишь «Нью-Йорк Таймс» продолжала высоко держать голову, указывая, что проблема чрезвычайно сложна, и призывала к обдуманному решению, каким бы оно ни было.
Получив минимальную поддержку в Сенате, билль отправился в палату представителей. В этот день маскулинисты и антимаскулинисты боролись за места на галерее. Неистового Генри и его последователей пропустили лишь после того, как они сдали свои шпаги.
У их оппонентов силой изъяли огромный плакат, тайно пронесенный на галерею, который гласил: «Конгрессмен! Твоя бабушка была суфражисткой!»
Несмотря на протесты многих законодателей, предпочитавших остаться неизвестными, было принято решение о поименном голосовании. Каждый голос вызывал такой взрыв негодования и приветствий, что в конце концов спикеру пришлось отложить свой сломанный молоток. Оба списка «за» и «против» шли бок о бок, маскулинисты лишь ненамного опережали противников, правда, это опережение было стабильным. И наконец, стало очевидно, что тупик неизбежен. Для принятия законопроекта не хватало одного голоса, чтобы получить необходимое большинство в две трети.
Именно тогда Элвис Боракс — представитель от Флориды, пропустивший свою очередь, поднялся и заявил, что он принял решение, кому отдать свой голос.
Напряжение достигло своего предела — все замерли в ожидании, кому конгрессмен Боракс отдаст свой решающий голос. Женщины зажимали себе рты носовыми платками; сильные мужчины слабо всхлипывали. Даже охрана покинула свои посты и глазела на человека, в руках которого оказалась судьба нации.
Трое стояли на балконе бок о бок — Неистовый Генри, Старина Шеп и седовласая Старая Перечница. Кулаки их сжимались, словно стискивая эфесы невидимых шпаг. Смертельно побледнев, юный конгрессмен взирал на их замершие силуэты.
— Я голосую против, — наконец выдохнул он. — Я голосую против законопроекта.
И тут все взорвалось. Крики, вопли. С большим трудом охране, несмотря даже на вызванное подкрепление, удалось очистить галерею. Десятки людей были затоптаны, среди них престарелый вождь индейцев чиппе-вайя, приехавший в Вашингтон, чтобы подать иск против правительства, и оказавшийся на галерее лишь потому, что на улице шел дождь.
Конгрессмен Боракс поведал о своих чувствах в телевизионном интервью.
— У меня было такое чувство, что я заглядываю в свою собственную могилу. И все же я не мог не проголосовать именно так. Меня об этом просила мама.
— Неужели вам не было страшно? — интересовался журналист.
— Очень страшно, — признавался Боракс. — Но в то же время я ощущал в себе невероятную отвагу.
Рассчитанный политический риск оправдал себя. С этого дня Боракс возглавил контрреволюцию.
III
Контрреволюция
Антимаскулинисты одновременно приобрели идеолога и военачальника.
Пока тридцать семь штатов либерализировали бракоразводные законы в пользу мужей, разрозненные группы оппозиции примыкали к лозунгу, выдвинутому юным конрессменом из Флориды. Только так они могли игнорировать обвинения в «извращенном феминизме» и не обращать внимания на ярлыки «подъюбочники» и «маменькины сынки».
Два года спустя они настолько окрепли, что смогли выдвинуть своего кандидата в президентскую администрацию. Впервые за много десятилетий в исполнительный совет избрали мужчину — Элвиса Боракса.