Должно быть, близость такого чувственного раздражителя, как леди Абигайль, не подействовала лишь на наблюдательного Роно. Его неприятно поразила пустота и тишина огромного дома. Ноги вязли в пушистых коврах, легчайшие драпировки задевали лицо и колыхались от дыхания. Роно поднес к губам сложенные ковшиком ладони и выдохнул в них несколько слов. В ладонях вспыхнуло холодное и бездымное синее пламя, давшее свет. Бароны отшатнулись прочь, кое-кто украдкой перекрестился, и волна суеверного ужаса, который не могла преодолеть и сила привычки, смыла с их лиц выражение, ненавидимое Роно более всего на свете, а именно — жирную похоть. Обходя комнату и зажигая в ней свечи, он думал о том, что, вероятно, Ричарду тоже не по себе от этих штучек, но король достаточно силен духом, чтобы не обнародовать это; о том, что, лишись он королевского покровительства, и ему прямая дорога на костер; и о том еще, что те, кто видит его силу, не могут не думать, что может выйти, если этот худосочный недоросль воспользуется ею не для королевского блага, а для себя. Он сознавал этот их страх, таивший в себе непосредственную угрозу, но он забавлял и тонизировал его и одновременно давал пищу его год от года силившейся мизантропии. Во всем мире не было ни одного живого человека, кого он мог бы назвать близким.
Вся обстановка оставалась прежней и, стало быть, хозяйка не съехала. Но вместе с тем… было совершенно очевидно, что вторжение дюжины мужчин прошло незамеченным. Ни один слуга не встретил их у порога, никто не поспешил разбудить хозяйку, дабы та подобающим образом приняла своего господина. Эти тишина и пустота объяснялись только одним: слуги были отпущены на всю ночь, предоставив леди одиночному бдению. Надо же им было вломиться так некстати! О них совершенно некому позаботиться, не побежит же королевская фаворитка ломиться в запертую лавку лично! Роно не испытывал никакого сочувствия к ловкой девице, завоевавшей положение в обществе, проявив покорность в нужном месте в нужное время, но, честно говоря, вся эта кодла, частью которой на особых правах являлся он сам, была ему ничуть не более симпатична.
Король обернулся к свите, приложил палец к губам и, стараясь производить как можно меньше шума, двинулся по лестнице вверх. Он не сделал жеста, который можно было бы рассмотреть как разрешение покинуть Его Величество, а потому вся толпа, ступая на цыпочках, последовала за ним, желая воочию видеть радостное изумление леди Абигайль.
Дверь спальни распахнулась, и они ее увидели. Блондинка сказочной, неописуемой красоты, заключенная в раму золотого света от лампы, стоящей у изголовья, в полупрозрачном, зеленом, струящемся, скользящем с плеч дезабилье, слишком худая на вкус мужлана, она сидела на постели поверх покрывала и не мигая смотрела на непрошеных гостей, столпившихся в дверном проеме. Роно вжался в стену, мечтая слиться с ней и исчезнуть из поля зрения этих зеленых глаз, полуприкрытых тяжелыми веками, холодных… и таких же мрачных, как его собственные.
Если Ричард и готовил для встречи какие-то слова, то они застряли у него в глотке. Дело в том, что леди Абигайль была не одна.
Слуги действительно были отпущены на всю ночь, потому что госпожа желала сохранить в тайне этот визит. Позы и состояние костюмов яснее ясного говорили о том, что в миг помехи здесь разыгрывалась любовная прелюдия. Мужчина с быстротой, выдававшей великолепного воина, вскочил и схватил с кресла меч и даго, собираясь защищаться и защищать свою даму, но, узнав короля, опустил оружие. Его растерянность предотвратила казавшуюся неизбежной свалку, которую непременно затеяли бы бароны, видя направленную на их короля сталь. Он был молод и красотою юного мускулистого тела — вполне под стать леди Абигайль, и тем больнее был уязвлен король, чей рыцарский пояс уже лет десять выполнял двойную функцию, а именно — поддерживал августейший живот. Все трое главных действующих лиц, казалось, соревновались в том, кто лучше сумеет сохранить достоинство, и похоже, лучше всего это удавалось леди Абигайль. Ричарду мучительно хотелось оказаться в этот момент не здесь, а если уж здесь — то без толпы свидетелей его позора.
— Реджи Марч! — прошептал он почти беззвучно, но Роно услышал. — Я же любил тебя, как сына…
И тут же, бесцветно и сухо:
— Трейси и Кабот, арестуйте графа Реджинальда Марча.
Казалось, насмерть удивлены были все, кроме женщины, но, видимо, и юноша знал, что такое достоинство. Он не сделал ни одного движения и не проронил ни слова, когда барон Трейси забирал оружие из его оцепеневших пальцев.