Я тотчас оттаял — передо мной была родная, истинно русская сострадающая душа. Так я познакомился с Сашкой Саркисьянцем. В Армению Сашка попал ребенком, во время войны. Разбомбили поезд с беженцами. Плачущего среди трупов младенца подобрала армянская семья. Документов при нем не было. Твердо знал малыш лишь своё имя: Саска. Так и остался Сашкой. Но уже Саркисьянцем. К моменту нашего знакомства Сашке исполнилось тридцать пять. За все эти годы из Армении не выезжал. Да и за пределы Еревана выбирался нечасто. Жил в доме приемной матери, холившей его и любившей. Впрочем, Сашку, как я вскоре убедился, любили все. Среди приятелей-армян слыл он за человека доброго и веселого, но со странностями. Быть может, странность его виделась армянам в чрезмерной открытости. (У нас это называется рубаха-парень). А быть может, в том, что он всегда был доволен тем, что имел, и не жаждал большего. Отказался, например, от доходного места в большом универмаге, что выхлопотали для него.
— Зачем оно, слушай? — оправдывался он перед ходатаями.
— В палатке я сам по себе начальник. Друзья заходят, есть где угостить. А что там? Ни воздуха, ни посидеть.
— Там другие деньги, — подсказывали Сашке.
— Э-э! Что деньги? — Сашка презрительно рубил рукой воздух.
Ему нравилось, что вокруг люди. Редкий случай, когда, забежав в подсобку, я не заставал там двух-трех горбоносых южан, что-то степенно обсуждавших за бутылочкой «Кахетинского». И меж ними, смуглыми, небритыми, огненный Сашка — самый шумный, самый гортанный. Будто шальной ветер занес семя одуванчика на садовую клумбу, и проросло оно незаконным желтым цветом меж черными тюльпанами.
Иногда, правда, оказывался Сашка в палатке в одиночестве. Тогда он всеми силами старался заманить меня внутрь, набулькивал стакашек портвешка.
— Не торопишься, нет? Посиди, слушай. Расскажи о России, — заискивающе просил он. — О чем именно?
— Вообще.
Его интересовало всё. Климат, люди, как живут, сколько получают… Я рассказывал. Сашка слушал, прицокивая. Глаза его горели детским любопытством и — неизбывной тоской.
— Россия! — то и дело мечтательно причмокивал он. — Какая жизнь могла быть! Моя жизнь!
— Господи, Сашка! — взрывался я. — О чем ты? На самом деле вы здесь на порядок лучше живете. На порядок! Ты хоть знаешь, что такое давиться в очередях за говяжьими костями? А что делается в колхозах Нечерноземья, рассказать? Как раз только побывал.
Я принимался делиться наболевшим. Сашка мрачнел всё больше. Наконец вскипал:
— Как можешь так говорить? Ты что, турок какой? Это ж Родина. О ней, как о матери, нельзя плохо!
И мне отчего-то делалось стыдно.
— У вас, наверное, снег.
— Какой снег? Окстись. Начало октября! Листопад.
— Листопад! — мечтательно тянул Сашка.
— А здесь что, листопада не бывает?
— Здесь другой. Не русский.
На глаза его навертывались крупные слезы.
— Да в чем проблема, Сашка?! — не выдерживал я. — Съезди наконец в Россию. Сам всё своими глазами посмотри.
— Съезжу, да, — Сашка сразу стихал. — Вот соберусь как-нибудь и съезжу.
— Долго собираться, никогда не выехать! Нечего волынку тянуть. Вместе и поехали. У меня еще неделя отпуска останется. Москву покажу, Волгу.
Я уже представлял, как буду хвастать колоритным Сашкой перед приятелями.
— Или — слабо?
— Да. Надо, надо, — Сашка тушевался. — Но — стыдно, слушай. Как поеду?
— Что стыдно?! Кого? — загорячился я.
Но, поостыв, понял. Сашка обречен был оставаться чужим среди своих и своим среди чужих. Среди приютивших и вырастивших его армян выделялся экзотической внешностью. В России вызывал бы хохот жутким, несовместимым с бульбой акцентом. И эта ситуация мучила болезненно стеснительного Сашку.
— Чего не женился до сих пор? — переводил я разговор.
— О! Это-то, — Сашка по-армянски закатывал глаза. — Не случилось, слушай. Армянин женится на армянке. Еврей на еврейке. Русский на русской должен, да? Вот съезжу на Родину. Может, там найду.
Как-то с очередного похмелья мы сбросились, у кого что осталось, и меня делегировали к Сашке. Палатка по обыкновению была закрыта. Я привычно обошел ее сзади и условным стуком постучал в дверь. В подсобке, на поставленных на попа ящиках сидели два щетинистых, остролицых армянина. Меж ними на цементном полу стояла початая бутылка «Алиготе».
— Понимаешь! Сын у него родился, — протягивая мне три «бомбы», Сашка кивнул на одного из гостей.
Должно быть, черт меня дернул. Я раскупорил одну из купленных бутылок, разлил портвейн по стаканам. Подражая Сашке, провозгласил: