— Моему?!
— А мне оно без надобности. Я сам по себе.
За плетнем крякнули. Подкравшийся отчим подслушивал, сидя на корточках.
Оба — и хозяин, и гость — вдруг опамятовали. Представили, как выглядят со стороны. Усмехнулись, не сговариваясь.
— Верно говорят, невозможный у тебя характер, Никитин, — примирительно сказал Бадайчев.
— А я со своим характером не набиваюсь, — рубанул, всё ещё в горячке, Эдик. — Говори, с чем пришел. Если б загнобить хотел, холуев бы своих из милиции подогнал. А раз сам, значит, что-то всерьёз?
— Всерьёз, — признал Бадайчев. — Через две недели открываем лекторский центр по пропаганде основ марксизма-ленинизма.
— Эва!
— Первый по области. Открытие запланировано на седьмое ноября, сразу после демонстрации.
— И?..
— Трубы прорвало. Подвал залило.
— В первый раз, что ли?
— Торжественное открытие. Специально приурочено к юбилею Октябрьской революции. Из Калинина много народу подъедет. Из Москвы тоже — замминистра, телевидение. Под моё слово едут… Подставили, сволочи! — с ненавистью рявкнул Бадайчев. — Только щёки надувать сильны! А по факту — бракоделы! Совсем рабочий человек перевёлся. А там… виртуозы нужны. Мало что ремонт. Филигранная отделка требуется. Чтоб без швов.
Непонятное молчание хозяина Бадайчеву не понравилось.
— Запросы твои знаю. Фонды выделим. Лично прослежу, — успокоил он.
— Не знаешь, — Никитин мотнул вихрастой головой. — Хочу на ноябрьской демонстрации на трибуну.
— Чего?!
— На трибуну! — упрямо повторил Никитин.
— Трибуна для вождей и передовиков, — жёстко напомнил председатель горисполкома.
— А я он и есть — передовик. И хочу, чтоб все это знали.
— Ты не передовик! Ты для всех был, есть и будешь — шабашник! — Бадайчев набычился. — И если я тебя на трибуну запущу, знаешь, что говорить станут?
— Это моё условие.
— Две цены.
— Трибуна или ищи другого! — непререкаемо закончил разговор Никитин.
Бадайчев, загнанный в угол, аж рыкнул от злости.
— Ладно! Будет тебе трибуна, — выдавил он через силу.
— Слово?
— Сказал же!
— А пропуск?
— Сделаешь, получишь прямо у входа. Передам в оцепление. Не попрощавшись, круто развернулся и, не разбирая дороги, прямо по глине зашлёпал к калитке.
Замаявшийся в засаде отчим подбежал, разминая затекшие ноги.
— Слышь, Эдька! Соображай, чего удумал. Соглашайся деньгами, пока не поздно. Хошь, догоню?
Под тяжелым взглядом пасынка бессильно отступился.
— Да! Будет дело под Полтавой!
На ноябрьскую демонстрацию погода выдалась отменная, как по заказу. Колонны шли нарядные, весёлые, с шарами да транспарантами. С песнями и плясками на тротуаре. Шёл в кои веки и Эдуард Никитин. Непривычно нарядный, в костюме-«тройке» и той самой накрахмаленной рубахе. С женой, Михрюткой и увязавшимся пьяненьким отчимом.
Перед выходом на центральную площадь помахал рукой жене с сынишкой, ловко поднырнул под цепочку солдат и пружинистым шагом зашагал к трибуне, с которой приветствовали демонстрантов отцы города.
— Пропуск? — дорогу ему перегородил стоящий впереди оцепления майор милиции.
— По персональному приглашению председателя горисполкома Бадайчева, — с небрежным достоинством сообщил Никитин. Показал паспорт. Сделал движение протиснуться мимо.
— Минутку! — майор выставил шлагбаумом руку. Но уверенное поведение незнакомца несколько его смутило. — Все равно должен быть либо в списках, либо кому-то передано. В списках, сколько помню, такой фамилии нет.
— Наверняка передано, — согласился Никитин. Обернувшись, лучезарно помахал встревоженным жене и сынишке, которых поток демонстрантов вдавил в солдатскую цепочку. Нинка, выдерживая толчки, своим широким задом с трудом укрывала Митхрютку.
— Сходи, уточни, — предложил Эдик майору.
— Если кому надо, спустятся, — заупрямился тот.
— Может, спустится, может, нет. Может, передал, может, не успел, — в своей насмешливой манере прокомментировал Никитин. — Только я ведь дожидаться не стану. Развернусь да уйду. А тебе после объясняться придётся, почему персонального гостя не пропустил.
— Не пропустил, потому что без пропуска, — ответил майор, но без прежнего апломба. Уж больно самоуверенным выглядел незнакомец.