— Неудивительно.
— Позабыв об отдыхе, он с головой ушел в работу.
— Над чем же? Ведь новостная журналистика сиюминутна, ограничена рамками описываемых событий.
— По вечерам он занимался исключительно собственными делами. Изучал и коллекционировал предметы старины и древние книги. Разрабатывал свои теории. Трудился до часу-двух ночи под аккомпанемент Моцарта и Баха, затем отправлялся спать на диван здесь, в офисе. По утрам либо я, либо Лакшми заставали его на рабочем месте.
— Так над чем же он работал?
— Над многими вещами, имеющими отношение к Тибету и Индии. Затрудняюсь сказать наверняка… Он никогда со мной не обсуждал этого. — Кришна пожал плечами. — Антон был моим начальником, задавать ему вопросы было неловко, а сам он не горел желанием делиться информацией.
Нэнси впервые после допроса в полиции задумалась, не занимался ли Антон Херцог в Тибете чем-то незаконным. Со слов Кришны, репутацию он имел безупречную. На секунду ее охватила паранойя: а вдруг Дэн Фишер тоже замешан?
— Кришна, как на ваш взгляд, мог Антон заниматься шпионской деятельностью? Могла его, к примеру, завербовать какая-нибудь разведслужба, сыграв на его симпатиях и талантах?
Кришна насмешливо фыркнул.
— На мой взгляд, абсолютно исключено. Бездействие американского правительства в отношении Тибета он считал омерзительным. Вы бы слышали, как он отзывается о политиках вообще. Он винил в предательстве Тибета всех: американцев, британцев, французов, немцев, итальянцев, даже индийцев… Тибетская культура, уничтоженная в пятьдесят девятом году, была едва ли первым мирным государственным правлением на планете. Антон страшно переживал: он обвинял весь мир в том, что они позволили милитаристскому соседу растоптать Тибет, и посылал этот мир ко всем чертям…
Нэнси погрузилась в размышления. Все верно: чего ради Херцогу на кого-то работать? Ведь он считал все правительства мира соучастниками тибетской трагедии. А с другой стороны, чем он все эти годы занимался, над чем корпел ночами? И что все-таки делал в Тибете?
12
К Пещере магов не было прямой дороги, только лес без конца и края, полный звуков, бурлящий жизнью.
Помощник настоятеля с посохом в руке шагал впереди, обходя упавшие сучья и ныряя под свисающие ветви. Дорогу он знал. Птицы с ярким оперением стремительно перелетали над ветками деревьев, чьи кроны плотно смыкались высоко вверху над длинной вереницей вымокших до нитки монахов, медленно продвигавшихся меж влажных от дождя лиан и могучих стволов древнего леса.
Время от времени кто-то из процессии останавливался и протягивал руку к похожему на весло листу растения, обычного для этого района Пемако. Наклонив его кончик так, чтобы дождевая вода попадала прямо в рот, монах утолял жажду, вытирал лоб и продолжал пологий подъем по заросшему джунглями склону.
Каждые несколько минут помощник чуть замедлял шаг и оборачивался на вьющуюся среди деревьев растянутую цепочку спутников. В середине процессии находился незнакомец, привязанный к носилкам, которые несли четыре монаха. От одного вида странной ноши помощника бросало в дрожь. Его не переставал мучить вопрос: мог ли этот еле живой человек на самом деле побывать в Шангри-Ла? Лама уверял себя: нет, это невозможно. Шангри-Ла напоминала страну мертвых: кто туда попадал, тот ничего потом не рассказывал, потому что оттуда не возвращаются. Возможно, белый человек сбился с пути, заблудился, где-то бродил — в горах много необъяснимого и загадочного, много путей, ведущих к гибели. Помощник настоятеля пытался убедить себя в этом, но вопрос настойчиво сверлил его мозг.
Расстроившись, помощник велел всем прибавить шаг. Он стал дурным предзнаменованием, этот пришелец, предвестником гибели. Как жаль, что нет времени расспросить его, хотя бы выяснить, кто он.