Где-то на поверхности третьи сутки кряду ходил шторм, только на глубине он почти не ощущался. Лодка лишь слегка рыскала по курсу, не доставляя больших хлопот рулевым. В утробе отсека привычно ворчали репитеры гирокомпаса, отщёлкивал глубину лаг и по тараканьи шуршали лапками перьев самописцы. Здесь, как в погребе, устоялся густой и влажный полумрак. Лишь высвечивали шкалы приборов да у шахты перископов, где сидел Непрядов, едва тлел матовый плафон. Электрики экономили, как только могли, стараясь дотянуть до очередной подзарядки батарей.
Близилось время очередного обхода лодки. Непрядов неизменно совершал его как священный ритуал, по-хозяйски озабоченно заглядывая во все отсечные закутки и шхеры.
Как известно, точность - удел королей, впрочем, как и старпомов. Лишь только стрелка отсечного хронометра коснулась на циферблате заданного деления, Непрядов шевельнул онемевшими плечами, тряхнул головой, прогонял по-комариному тонкий, надоедливый звон, всё время стоявший в ушах, и решительно встал с разножки. Твёрдо ступая тяжёлыми яловыми сапогами по упруго податливым паёлам, двинулся проверять вахту.
Повернув рукоятки задраек,Непрядов разгерметизировал дверь. Стараясь не скрипнуть, отворил её и шагнул через высокий комингс в кормовой отсек. По сравнению с другими он был не только уже, но и значительно короче. И потому воздух, даже освежаемый системой регенерации, казался здесь особенно застоявшимся и плотным. Вдоль бортов двумя ярусами вытянулись подвесные койки, откуда наплывало сопение и похрапывание. Моряки спали, не раздеваясь, укрывшись поверх одеял меховыми куртками и шинелями.
Единственный плафон матово бледным светом горел в дальнем конце отсека, высвечивая трубы торпедных аппаратов. Там и располагались стоявшие на вахте моряки. Осторожно ступая, старпом приблизился к ним.
Старшим на вахте был старшина первой статьи Валентин Сенин. Он тотчас поднялся, застёгивая на ватнике пуговицы, и подал команду "внимание". Непрядов кивнул, разрешая всем стоять вольно. Подсвечивая фонариком, он глянул на бортовые приборы, затем полистал отсечный журнал, сделав для порядка несколько незначителъных замечаний.
Ненавязчиво, боковым зрением он изучал старшину, стараясь понять, что за человек был перед ним... Вроде бы такой, как и все, и нет с виду ничего такого, что могло бы выделять его среди других. Высок и прям, с подчёркнуто флотской выправкой, даже яловые прогары начищены до блеска. Умный, чуть насмешливый взгляд на вполне симпатичном лице. "А как поведёт он себя, если, не дай Бог, с лодкой произойдет ЧП?" - подумал Егор. И тотчас на ум пришёл тот давнишний случай, когда сам он, вместе с двумя матросами, оказался в полузатопленном отсеке, на грани между жизнью и смертью... из-за непростительной оплошности минёра. И Егор, не зная даже зачем, загадал про себя: справится старшина с вводной - всё будет хорошо, ну а если нет - пиши пропало. Искушение испытать судьбу делалось настолько навязчивым, что ему нельзя было противостоять.
- Старшина, вам вводная, - сухим, бесстрастным голосом бросил Непрядов. - Приготовить помпу для прокачки "из-за борта - за борт".
- Есть, из-за борта - за борт, - принял команду старшина и рванулся к агрегату.
"Так и знал... - обречённо подумал Непрядов с суеверным предчувствием какой-то неведомой беды. - Судьбу не перехитришь".
Но вот старшина глянул на глубиномер и порыв его сразу иссяк. Повернувшись к старпому, он чуть усмехнулся, мол, не проведёте...
- Глубина не позволяет, товарищ капитан-лейтенант.
- Так. Молодец, старшина, - понял его Непрядов и почувствовал, как на сердце отлегло.
Приподняв пилотку, Егор вправил под неё непослушную прядь волос и присел на ящик, испытывая огромное облегчение.
- Правильно, старшина, - сказал уже не столько для Сенина, сколько для двух молодых матросов, стоявших рядом. - Ни в коем случае нельзя на столь большой глубине открывать забортный клапан, а иначе - что?..
- В лучшем случае, борьба за живучесть, если не со святыми упокой... нашёлся Сенин.
- Почему же именно со святыми? - полюбопытствовал Егор.
- Да так надёжнее, быстрее в рай попадём, - и старшина с хитрецой подмигнул матросам. - Верно, ребята?
- Все там будем, старшина, но лучше позже, - позволил себе заметить Егор. - Пока что живём.
- И жить будем, - заверил Сенин, сам даже не ведая того, сколько уверенности и силы придал он своему старпому.
34
Потеплело в отсеках лодки неожиданно, совсем как по волшебству. Чудо и впрямь свершалось у всех на глазах. Моряки однажды проснулись и почувствовали весну, хотя на календаре значился февраль и где-то на родине всё ещё валил снег и гуляли вьюги. Но в любом случае никому не было возврата в зиму. Меховые куртки, шапки, валенки - всё пришлось за ненадобностью распихивать по рундукам и шкафчикам.
Океан щедро дарил не только тепло. Устоялся такой полнейших штиль, будто навсегда иссякли ветры и даже сама планета перестала вращаться, зависнув без движения во времени и пространстве.
Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.
Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями - и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.
В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.
Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.
Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.
Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:
Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,
Чому я ни сокил, чому нэ литаю...
Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.
Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.