Возникло какое-то быстротечное замешательство, по рядам прошёлся гул голосов. Двинув стульями, курсанты поднялись. Нe шелохнувшись, они будто целую вечность стояли в скорбном смятении.
Дав разрешение всем садиться, Шестопалов начал с легенды, с исторической справки о корабле. Кое-что Непрядов об этом и раньше знал, едва не самый быстроходный в мире итальянский линейный корабль, переданный в состав Черноморского флота по репарации после войны. Но не родословная корабля-приёмыша, по сути, чужака в эскадре, была всем важна. До Егорова сознания только теперь начало доходить, сколь велика затронувшая флот беда. В большом напряжении он слушал адмирала, мучительно сопереживая. Мало утешения было в том, что на самом деле погибших оказалось не две и не полторы тысячи, а около шестисот человек. И виной всему, вероятно, явились не диверсанты, а немецкие донные мины, оставшиеся на грунте с времён минувшей войны. Любой, кто на море служит, мог бы оказаться на месте погибших "новороссийцев".
Шестопалов с педантичностью анатома-физиолога вскрыл весь процесс гибели черноморского линкора. Мощнейший взрыв грохнул ночью под самым днищем. Корабль дал крен, и вода хлынула через незадраенные иллюминаторы кают внутрь жилых помещений. А потом случилось то самое, непоправимое и страшное, что на флоте называют "овер-киль", когда утративший остойчивость корабль переворачивается кверху днищем.
Казалось, всё именно так и было, как излагал адмирал. Каждое слово Владислава Спиридоновича взвешено, мысль отточена. Погибавший экипаж, по его словам, действовал в лучших традициях флота. Даже гипотезы и предположения оборачивались у него неопровержимым доказательством стойкости и мужества до конца боровшихся за живучесть моряков. И тем досаднее представлялась царившая на спасательных работах суетня к неразбериха - всё то, что выплеснулось в итоге трагедии.
Сообщение Шестопалова положило конец догадкам и домыслам. Тем более что из города продолжали приходить самые невероятные слухи. Погибших героев-моряков якобы похоронили в спешке и от всех тайно, как бы заметая следы какого-то чудовищного преступления. И что офицерам в форме будто бы нельзя стало в Севастополе на улице показываться - гражданские не прощали им малодушия, поскольку погибших моряков и похоронить-то по человечески не смогли.
"Но что же это было? - мучил себя вопросами Егор. - Перестраховка? Трусость?.. А может, предательство, раз кому-то очень выгодно было вызвать всеобщее возмущение и стыд?.. Известно же, как в народе любят моряков. О чём же думал командующий флотом, сын прославленного героя гражданской войны? - Он-то не мог не знать, что такое беззаветный героизм до конца стоявшего экипажа! Матросы-то в чём виноваты?!.."
В первые минуты Егор порывался идти к адмиралу и обо всём этом спросить его прямо. Только рассудительный Вадимыч не посоветовал этого делать, потому что адмирал не вправе сказать курсанту более того, что уже сказал. А сгоряча можно было нарваться на крупную неприятность. И потом ведь у каждого, если не дурак, своя голова на плечах... Возможно, не пришло ещё время сказать всю правду.
Конечно же, Владиславу Спиридоновичу многое виделось за дымкой прожитых лет. Он вёл свой отсчёт роковым взрывам линейных кораблей, начиная с трагически потонувшей "Императрицы Марии". Но всё же откровенным был постольку, поскольку старался уберечь своих питомцев от повторения зловещих промахов...
Впрочем, не один Егор задавался мучительными вопросами, отчего это на флотах Российских беспримерный героизм и самоотверженность команды нередко соседствует с беспечностью, разгильдяйством, неспособностью вовремя принять правильное решение. Ведь ничего не случилось бы, обследуй загодя водолазы дно в районе якорной стоянки корабля у пятой бочки, задрай иллюминаторы в своих каютах сходившие на берег офицеры и, наконец, не внеси сумятицу в действия аварийных партий сам адмирал Пархоменко, бестолковый сын прославленного героя... Теперь же проще простого было развести руками: произошло-де как раз то, чему суждено случиться, погибших не вернёшь, не вытрешь их матерям, жёнам и невестам слёзы отчаянья и скорби. А самому Непрядову хотелось от всего этого кричать...
Вдвойне было больно оттого, что катастрофа произошла в его родном городе, о котором навсегда в памяти остались самые светлые, хотя и неясные видения раннего детства. Отчаянно думалось. да разве допустил бы такое лично он, Егор Непрядов, дай ему в эту страшную минуту адмиральское право распоряжаться судьбами многих людей. Уж он-то наверняка нашёл бы единственно правильное решение, чтобы не было причины в тайне рыть ночью экскаватором общую могилу на Братском кладбище.
Воображение рисовало ему Северную бухту и... перевёрнутую кверху днищем махину линкора, торчавшую из воды в каких-нибудь двухстах метрах от берега. Допустим, дала бы судьба право последнего выбора: стой в толпе на Госпитальной набережной, в бессильном ужасе взирая на тонущий корабль, или же сам окажись на его борту среди погибающих людей... Не задумываясь, Егор выбрал бы последний вариант. Он готов был до последнего вздоха спасать корабль или погрузиться вместе с ним в морскую пучину - лишь бы не страдать позором собственного бессилия. И не сомневался, что поступил бы точно так, как нашёл в себе силы поступить его отец...
9
Суточный наряд являлся как раз тем исключительным случаем, когда взвод в полном составе пропускал занятия. Одни заступали в караул, другие рабочими по камбузу, третьи - дневальными. А Егору Непрядову, как старшине класса и бывалому служаке, доверяли бело-голубую повязку дежурного по роте. В его подчинении оказывались три дневальных, чьи полномочия подтверждались бело-красными нарукавными повязками. Службу посменно несли в коридоре у входной двери. Подсменка обязана была поддерживать в кубриках чистоту и порядок.
Тот день, когда Непрядов очередной раз дежурил по роте, ничем не отличался от всех прочих пасмурных зимних дней, когда из-за промозглой сырости и слякоти никому не хотелось на улицу и носа показывать. Егор вразвалочку расхаживал по коридору, ощущая приятную тяжесть палаша, оттягивавшего поясной ремень у левого бедра.
У столика дневального маялся Герка Лобов. Невысокий, но по-борцовски крепко сложенный, со скуластым лицом и слегка раскосыми глазами, он походил на степного кочевника. Герка слыл заядлым курильщиком и большим знатоком в радиоделе. Курить на посту не разрешалось, и потому Герка с упоением рассказывал Егору о каких-то оригинальных печатных микросхемах, о которых вычитал в журнале.
Егор терпеливо выслушал его и сказал:
- При таких-то страстях тебе надо во "ВМУРЭ" учиться, а не здесь.
- Совсем не обязательно, - возразил Герка. - В штурманском деле и сейчас электроники хоть отбавляй, а будет, я так думаю, ещё больше.
- Но ты оказался бы там как рыба в воде, - пробовал зацепить его за живое Непрядов. - Ты же по натуре технарь, а не строевик.
- Технарь, строевик... - недовольно высказал Лобов. - Да кто это выдумал! Мы офицеры флота, и этим всё сказано.
- Будущие, - уточнил Егор. - Сперва надо четыре года грести в морской науке по-каторжному, как на галерах.
- Греби - не греби, а всего на свете знать не дано. Зато в чём-то своём просто обязан разбираться до винтиков, до молекул и атомов. Надо просто заболеть каким-то делом на всю жизнь и тогда вот эта самая "болезнь" сделает тебя богом в том самом твоём увлечении. Только это дело должно быть настоящим, серьёзным.
- И спорт?
- А причём здесь спорт? Это же, скорее, развлечение, а не увлечение.
- Сам Козьма Прутков утверждал, - Непрядов назидательно поднял палец, - что специалист подобен флюсу.
- Передай своему Козьме, чтобы он не простужался - тогда и чирей не вскочит.
- Вот для этого хотя бы и нужно заниматься спортом, а не только техникой.
- Подумаешь! Нормы по ГТО я сдал не хуже других и больше на это дело тратить время не желаю. Лучше уж технический интеллект накачивать, чем одни лишь мускулы.
- Да что вы спорите! - подал из ленкомнаты голос Вадим, где он за подшивкой газет коротал подсменку. - Конечно же и невозможно сразу всем заниматься и всё знать. Только надо к этому стремиться. Кто-то из древних сказал: вселенная вокруг тебя, так будь же в ней самой яркой звездой и свети хотя бы мгновенье...