Было слышно, как скрипнула дверь, как в коридоре по-командирски уверенно протопали к выходу. Немного повозился помощник, укладываясь на койке. Потом всё стихло.
Непрядов долго ещё не мог переварить в голове услышанное. Он и предположить раньше не мог, что Жадов с Теняевым не только были когда-то дружками-однокашниками, но даже запросто называли друг друга по неизбывным курсантским прозвищам. Егор попытался представить себя на месте Жадова: так ли он повёл бы себя по отношению к Обрезкову или Колбеневу, окажись любой из них его подчинённым?..
Пугала сама мысль, что сладкое бремя командирской власти на самом деле может обернуться куда более тяжким грузом, чем это можно себе вообразить. Где та равнодействующая моральных, нравственных, честолюбивых и иных сил, утверждающая человека на командирском мостике? Проще простого было бы принять спокойную, рассудительную правоту Теняева, напрочь отвергнув жадовскую самосжигающую беспощадность к себе и к другим на пути к их общей цели. Только не могло быть никакой истины, не уверованной на собственном опыте. Непрядову казалось, что он иначе мыслил бы, чем Теняев, и поступал бы совсем не так, как Жадов. Но это уже было бы его собственное командирское мышление, точка отсчёта которого пока что беспорядочно блуждала в голове, не имея возможности утвердиться.
15
Снова на Балтику пожаловала зима, ещё более морозная и вьюжная, чем год назад, когда Непрядов только начинал откладывать в своей биографии пройденные подводные мили. Он сжился с экипажем, со своей штурманской боевой частью и заставил-таки Жадова поверить ему как навигатору и как толковому командиру, наладившему воспитательную работу среди подчинённых. На офицерском собрании даже сам Казаревич как-то поставил Непрядова в пример.
Егор не ждал в своей судьбе никаких особенных перемен, подчиняясь ровному течению будней, привычным выходам в холодное штормовое море и неизменным возвращениям к обледенелому пирсу. Он не задумывался над тем, как долго продлится его теперешнее состояние душевного покоя и удовлетворённости собой. Полагал, что ко всему привык, даже к бесконечному "волевому прессу", каким продолжал давить на всех командир лодки.
И всё-таки настали события, порядком встряхнувшие Непрядова, заставившие на многое в жизни взглянуть по-иному. Тот раз в море пробыли несколько суток. Ярился шторм, и лодка шла на глубине, спасая людей от изнуряющей качки. В центральном посту будто на веки-вечные утвердился сырой, туманный полумрак. Бортовое освещение пришлось почти полностью выключить, довольствуясь лишь парой тусклых плафонов да лампочками сигнализации. Продолжавшаяся наверху дикая пляска волн пока что не давала никакой надежды на скорую подзарядку аккумуляторных батарей.
Вместо Стригалова, схватившего накануне выхода ангину, пришлось взять на борт минёра с соседней лодки Ваню Шаткова. Егор сочувствовал этому верзиле с лицом добродушного кролика. Нелегко ему пришлось на новом месте. Как только Ванечка, как его запросто называли в кают-компании, заступил вахтенным в центральный, командир цепко взял его в оборот, не давая ни минуты покоя: постоянно что-то уточнял, спрашивал, чему-то наставлял, одно требовал запомнить на всю жизнь, а другое наоборот - выкинуть из головы. И флегматичный, спокойный Ванечка настолько запутался, что под конец вахты уже не соображал, что же от него хотят, помимо его прямых обязанностей вахтенного офицера. Наверняка он проклинал тот день и час, когда судьба "подбросила" его на чужую лодку, вроде бы ничем внешне не отличавшуюся в бригаде от всех прочих, но зато со своим, ни на что не похожим, жёстким укладом корабельной жизни.
Непрядов подмигивал приунывшему минёру, давая понять: "Спокойно, Ванечка, не вешай нос и держи хвост морковкой! От командирского гнева до милости, как и наоборот, не больше одного шага..."
Ночью Непрядову разрешили пару часов отдохнуть. На это время не предполагалось никакой сложной штурманской работы. Лодка по-прежнему шла на глубине постоянным курсом и неизменной скоростью. Егор сдал прокладку остававшемуся на вахте минёру, записав в ходовой журнал координаты последней точки по счислению, и отправился в отсек электромоторов. По общему убеждению, это было самым тёплым и сухим местом на всей лодке, чем-то вроде подводного филиала небесного рая. Непрядов не смел отказаться, когда Симочка предложил роскошный отдых на пробковом матрасе в его электромеханических владениях.
Блаженно позёвывая и предвкушая приятный сон в тепле, Егор миновал жилой отсек, протиснулся боком между застопоренными, давно остывшими дизелями и, надавив на задрайку, отворил выпуклую крышку лаза в соседний отсек. Ровно гудели упрятанные в трюме под паёлами гребные электромоторы, громоздившиеся над ними короба станции управления, будто деревенские печки, дышали живительным теплом. Симочкин матрас притулился в тесном закутке по левому борту. Непрядов с облегчением рухнул на него, сунув под голову свёрнутую меховую куртку. Он глубоко вздохнул, потянулся и закрыл глаза, приготовившись провалиться в бездну сновидений. Монотонный гул моторов успокаивал и постепенно растворял сознание. Чуть вибрировал корпус. Было слышно, как тугие подводные струи шершаво лизали борта и днище лодки.
За соседней переборкой неожиданно раздался хлопок и тотчас возник какой-то неясный шум. Непрядов очнулся, стараясь понять, что случилось. Ещё через несколько мгновений раздались встревоженные голоса, топот ног. Сообразив, что в соседнем отсеке творится что-то неладное, Непрядов рывком вскочил на ноги. Он бросился к закрытой двери и начал ударами ладони торопливо выбивать задрайки. Дверь вскоре поддалась, и Егор шагнул через высокий комингс в полутемень кормового отсека навстречу откуда-то хлеставшей воде. Не успел снова захлопнуть дверь, как в неё напористо полез Хуторнов.
- Ты ещё зачем?! - заорал на него Егор, стараясь выпихнуть обратно. Только матрос всё же ухитрился нырнуть ему под руку и таким способом проскочить в отсек.
Ругать настырного акустика было некогда. Егор принялся герметизировать дверь. Хуторнов тем временем вцепился в маховик аварийного клапана и стал его что есть мочи дёргать, стараясь открыть. Забившийся было с перепугу в угол отсека молодой торпедист Ворохов наконец-то пришёл в себя и начал акустику помогать. Клапан оказался закрученным на совесть и никак не хотел поддаваться. Потеряв терпение, Хуторнов даже матернулся. Наконец, застоявшийся воздух тугой волной шибанул по барабанным перепонкам. А вода тем временем продолжала прибывать, поднявшись уже выше колен. Не прошло и нескольких минут, как все трое оказались в ней уже по пояс. Подлодка начала давать дифферент на корму.
Цепляясь за трубопроводы, матросы льнули к переборке и с ужасом глядели на медленно поднимавшуюся тяжёлую воду. В мазутных пятнах, мутная, она лениво покачивала на своей отполированной поверхности разный отсечный хлам: ободранные доски, промасленную ветошь, чью-то старую ушанку.
Все трое молчали. Каждый из них уже бессилен был что-либо предпринять. Оставалось уповать на спасительное противодавление сжатого воздуха, который всё сильнее давил на уши. Вода и воздух словно грудью сшиблись, стараясь друг друга потеснить, и люди молча ожидали, чья возьмёт.
Впервые в жизни Егор так явственно осознал свою полную беспомощность, невозможность что-либо предпринять во спасение себя и других. Лишь последней искоркой надежды мелькнуло нечто крамольное для него, услышанное им ранее от деда: "Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое... Да святится имя Твое..." И он ухватился за эту фразу как за спасательный круг, повторяя её снова и снова. Потому что продолжения молитвы не знал, впрочем, как не знал многое из того, чем жил его дед и все прочие предки духовного звания - вплоть до самого Непряда.
Егор уж и в мыслях не держал, что возможно какое-то чудо. Вероятно, не заслужил его. Только оно всё же случилось как бы не благодаря, а вопреки его разумению.
Забортная стихия так и не смогла одолеть. В какой-то момент силы оказались равными, и вода перестала прибывать, добравшись едва не до самых плеч.
Отплевываясь, Непрядов провел по мокрому лицу рукой. Он только теперь почувствовал леденящий душу озноб - не столько от холода, сколько от неминуемой, казалось бы, гибели, на грани которой все они только что находились. Егор понимал, что нельзя молчать, надо же двигаться, говорить, действовать. Только язык будто прилип к нёбу. Давление безжалостной рукой стиснуло голосовые связки. Пересилив собственную вяжущую омертвелость, Непрядов с трудом просипел беззаботным тоном, на какой только был способен: