— Потерял, нашел, разделил, осталось объединить… Зерно и земля? Ветер и парус? А, знаю! — Из вихря выпал прежний котенок-переросток и выпалил: — Человек и его душа!
— Неверно, — отозвался Конан не без злорадства. Страж двери печально лизнул черную лапу.
— Тогда человек и его тень? — неуверенно предположил он.
— Нет.
— Свет и Тьма!
— Нет!
Оборотень снова растекся мутной лужицей. По ней волнами пробегала рябь, словно ветер дул над крохотным морем. Вода стала грязно-желтой, успокоилась, и Конан услышал печальный вздох:
— Тогда не знаю. Сдаюсь. Бери свой ключ.
Лужица стремительно испарилась белым облачком.
Туман рассеялся, и на полу остался лежать маленький ключ. Конан с живостью подхватил его и вставил в замочную скважину.
— Эй! — услышал он тот же писклявый голосок. — А разгадка?
— А вот этого, приятель, я тебе не скажу, времени нет, — отозвался Конан, поворачивая ключ. Раздался тихий звон, дверь распахнулась, открыв витую лестницу, ведущую вниз. Киммериец выдернул ключик из замка и бросился по ступеням.
— Нечестно! — раздался за его спиной истошный вопль. — Так мы не договаривались! Верни ключ и скажи разгадку! Нечестно! Оэ! Оэ! Стража! Здесь воры, убийцы, пожар! Хватайте вора!
Тоненький голосок вдруг сменился жутким ревом, загремевшим, как град по железному листу. Отовсюду послышались торопливые шаги и крики, дворец мгновенно ожил и загудел, как потревоженный улей. Конан кубарем скатился по ступенькам, толкнул плечом дверь внизу — и оказался лицом к лицу с четырьмя вооруженными стражами.
Они, конечно, слышали и вопли наверху, и то, как он спускался, а потому стояли наготове, обнажив хатаны. Голубой лунный блеск на полированной стали Конан увидел прежде, чем разглядел в темноте самих воинов. Он едва успел выхватить из ножен собственный меч. Рука его двигалась со скоростью почти неуловимой человеческим глазом, но прежде, чем киммериец был готов к бою, ему нанесли две раны — в правое плечо, разрубив мышцы до кости, и в грудь.
По счастью, вторая рана была не более чем царапиной, но прикосновение холодной стали разъярило Конана не меньше, чем быка красная тряпка. Обхватив рукоять своего меча обеими руками, он всю его тяжесть обрушил на одного из стражей, почти разрубив его пополам от ключицы до бедра. Одновременно с ударом Конан ускользнул в сторону от новой атаки, и клинок хатаны, тонко взвизгнув, полоснул по животу второго замешкавшегося кхарийца. Поднимая меч, Конан возвратным жестом вывернул левую руку и ударил тяжелой шишкой рукояти в лицо нападавшего стража. Один был убит, двое оглушены, четвертый же, юркий, как угорь, скользнул под рукой киммерийца. Лезвие его меча вошло Конану точно меж ребер. Нанеся удар, кхариец отскочил и замер, полагая, как видно, что его противник сейчас со стоном повалится на траву.
— Кр-ромм! — выдохнул варвар. Он не чувствовал ни боли, ни текущей крови, глаза его горели яростным синим огнем. Кхитайский меч, описав сияющую дугу, с жадным чмокающим звуком вонзился в бок онемевшему воину. Он вытаращил глаза, захрипел и повалился под ноги Конану.
Тот стражник, которому Конан едва не выбил навершием рукояти все зубы, уже поднимался с колен, опираясь на меч. Беглец не стал дожидаться, пока он окончательно придет в себя. Вбросив кхитайский меч в ножны за спиной, Конан длинными стелющимися прыжками устремился к высокой стене, окаймлявшей придворцовый сад. Взлетев на стену с ловкостью обезьяны, он перемахнул через нее и припал спиной к холодному камню, тяжело и со свистом дыша. Боль, смертельная жажда, головокружение и тошнота разом навалились на него, он едва не упал. Ни одна из полученных ран не была смертельна, но из трех сочилась кровь.
Крики, а затем брань и проклятия за стеной сказали ему, что преследователи добрались до покалеченных стражников, а это означало, что теперь они знали, в каком направлении скрылся беглец. Конан помянул Нергала и всех его узкоглазых прихвостней и, хромая при каждом шаге, морщась и кривясь от боли, побежал вниз с холма.
Ему повезло. Ни единой души не попалось ему навстречу, и он, никем не замеченный, раненым тигром промчался через город и распаханные поля к темной полосе джунглей. Он почти ничего не видел, глаза застилала мутная пелена, в которой лунный свет казался красным, а стволы, лианы и камни выскакивали навстречу из ниоткуда, словно живые. В лицо Конану пахнуло влагой, и он наугад поплелся в ту сторону, откуда пришел живительный порыв ночного ветра. Споткнулся о корень, едва не упал, снова споткнулся — и, съехав по глинистому обрыву, оказался по колено в воде.
Ручей протекал по дну неглубокого оврага, над ним плотным шатром смыкались ветви деревьев. Здесь царила такая тьма, что Конан не мог различить собственной вытянутой руки. Он побрел вниз по течению, надеясь, что ручей бежит через леса к той реке, которую он видел недалеко от столицы. Вода освежила его, он напился, но передвигался с превеликим трудом.
Так брел он, не сознавая, сколько прошло времени и как далеко он успел отойти — на такие размышления у него просто не было сил. Он знал только одно: когда он не сможет идти, то встанет на четвереньки и поползет. Он был уже очень близок к этому, когда услышал вдруг позади и вверху конский скок и голоса. Кто-то ехал над ручьем, ехал не торопясь, но и не медля. Беглец насторожился и, хоронясь за камнями, постарался подслушать разговор. Судя по металлическому бряцанью и отрывистым, четким фразам, ночные всадники не были заблудившимися простолюдинами.
Голоса летели над едва журчащей водой, отчетливые и ясные, словно говорившие стояли от Конана в двух шагах. Кровь стучала у него в висках, он разбирал два слова из трех, но, расслышав, что речь идет о нем и том побоище, что он учинил во дворце, постарался не пропустить ни звука.
— Он не мог далеко уйти, — говорил один всадник, по голосу его, властному и спокойному, было ясно, что это — старший в отряде. — Ночью, пешим, да еще и раненый… Вы ведь ранили его, Корэтика?
— Да, мой сэй. Он получил не менее трех опасных ран. Быть может, этот безумец сейчас где-то близко, в двух шагах, лежит меж камней без памяти…
При этих словах Конан оскалился по-волчьи. В разговор вступил третий голос — молодой и гневный:
— Надо искать! Он не должен уйти! Он убил Наринаку!
И голос старшего сурово и в то же время мягко возразил ему:
— Наринака сам виноват. Император воскресит его, как уже делал это однажды, и пошлет к мастерам доучиваться. Вас всех следовало бы заново послать в школу! Как вы могли вчетвером не справиться с одним чужестранцем?
— Чужестранец силен и яростен, как раненый буйвол, а своим неуклюжим мечом владеет так, что еще бы нам поучиться, Акиро-сэй, — ответил ему второй голос. — Знай я, как он искусен, вовсе не стал бы тратить время на бой с оружием. Моего умения не хватит, но почтенный Старец Без Имени, наверное, сумеет разыскать его завтра.
— Да, — отозвался Акиро-сэй. Оказывается, в погоню за Конаном помчался сам начальник дворцовой стражи. — Император теперь еще больше хочет оставить этого человека среди нас. Что ж, пусть его ищет придворный маг. Едемте домой, уже поздно.
Голоса стали стихать — всадники повернули прочь от ручья. Вскоре перестук копыт исчез вдали. Конан перевел дыхание. В ушах у него по-прежнему бешено гудела кровь, перед глазами плавали темные пятна. «Колдуны проклятые! — с ненавистью подумал он. — Погодите, я еще доберусь до вас!» Но сейчас было гораздо важнее не допустить, чтобы они сами добрались до него. Ему надо как можно скорее вернуться на побережье и разбудить дракона. Пусть проклятый ящер увозит его куда хочет, лишь бы подальше от этого острова!
Конан макнул голову в воду, и ему немного полегчало. Кровь теперь текла только из раны на плече, о царапине на груди он и думать забыл, а вот дырка в боку, проделанная кхарийским клинком, хоть и перестала кровоточить, но саднила и отзывалась болью при малейшем движении. Но он продолжал упорно двигаться вперед, пока вдруг снова не оказался в воде. Спасло его только то, что, падая, он успел подставить руки, и новая ванна вкупе с новыми царапинами и кровоподтеками вывели его из беспамятства прежде, чем он захлебнулся. Откашливаясь и отплевываясь, он ползком выбрался на берег и сел, прислонившись спиной к какому-то камню. Сознание медленно расплывалось. Он еще попытался заставить себя встать и пойти, но, не сделав и двух шагов, рухнул лицом в жухлые листья.