А потом добавил бы, что все это напоминает ему разговор нищего и хозяина богатого дома. На крыльце перед приоткрытой дверью — приоткрытой ровно настолько, чтобы воспаленное от голода обоняние уловило запах еды и заставило желудок вырабатывать пищеварительный сок, а рецепторы во рту — истекать слюной. Разговор, после которого приоткрытую дверь могут захлопнуть, навесить на нее тяжелые цепи и огромный замок или же распахнуть, пуская его внутрь уже сейчас, не требуя постирать одежду, вымыть руки или хотя бы снять на крыльце грязную обувь.
К счастью, никто не задает подобные вопросы тому, кто только полгода как окончил академию. И тому, кто после ее окончания получил не блестящий новенький жетон, а потертый.
Ожидал он и тех взглядов, которыми его наградил сначала начальник отдела, а потом и коллеги-патрульные.
На одном из первых занятий в академии лектор сказал, что полицию можно сравнить с яблоней, плоды которой или падают прямо к ее стволу и прорастают тут же, сплетаясь со старым деревом, или же откатываются так далеко от нее, что никто и не знает их судьбу. Он знает, — давно понял, — что его относят к первой категории.
Вот только сам он всегда считал себя просто сыном своего отца, а не яблоком. Да и полиция казалось ему больше похожей на улей, а не на дерево с густой кроной — Департамент так уж точно: широкие коридоры, просторные общие комнаты и крохотные кабинеты у тех, кому они положены по званию и статусу. И шум, так похожий на жужжание пчел: голоса, непрерывные звонки телефонов, гудящие кофейные автоматы и принтеры… Ты — никогда не один, всегда часть большой семьи, которую можно называть как угодно, но суть от этого совершенно не изменится.
Если только ты не работаешь в левом крыле девятого этажа.
Пугающую тишину замечаешь не сразу — поначалу тебе кажется, что ты просто привык к уровню шума, поднимаясь в лифте. На центральной площадке, в мире автоматов с кофе и рождественскими печеньями с яркой глазурью, ты все еще уверен, что этот этаж ничем не отличается от тех, что ниже или выше.
Но стоит сделать несколько шагов от лифта налево, толкнуть темно-серую дверь, пройти глубже — и ты окажешься в другом мире.
Вместо громких разговоров — шелест бумаг и щелчки клавиш на клавиатурах. Вместо смеха и дружеских хлопков по плечам — быстрые кивки и холодный звук, с которым колесики офисных кресел катятся по полу. Вместо приветствия — взгляд в упор, молчаливый, оценивающий, ищущий причину твоего появления в этом другом мире.
Левое крыло девятого этажа — все еще часть большого улья. Просто здесь каждая пчела за себя.
И сейчас, когда он только вошел в просторную общую комнату, каждая пчела подняла голову, окинула его тем взглядом, который он тоже ожидал, и вернулась к работе.
Он знал, что в его лицо будут вглядываться, вспоминая, почему оно кажется таким знакомым; что ему будут улыбаться — с пониманием или сочувствием, тут уж как повезет.
Он знал, что они не удивятся его появлению, воспримут это как должное, как отсутствие права поступить иначе.
Он знал, что иначе быть просто не могло — не в том случае, когда твой снимок видит каждый проходящий мимо стенда с новыми сотрудниками, и когда фотографию человека, на которого ты очень похож, можно увидеть на доске, на которую стараются не смотреть, а останавливаться рядом с ней вообще считают плохим знаком.
Наверное, на их месте он и сам реагировал бы точно также.
Наверное.
В маленьком кабинете в самом конце общей комнаты на него не смотрят, продолжают записывать что-то в толстый блокнот.
— Проходите, садитесь, — ему указывают на кресла перед столом, не отрываясь от своего занятия.
Он останавливается у двери, думая, что не так представлял себе эту встречу, что ожидал сочувствия и соболезнований, на смену которым должны прийти слова о том, что он обязательно будет хорошим копом, ведь с его прошлым иначе и быть не может.
— Мне удобнее….
— Садитесь, — короткий, холодный приказ. Не менее холодный взгляд серых глаз,. — В этом кабинете все разговоры ведутся сидя.
Рамиро думает, что копы, которые называли капитана Луизу Эмерс, руководителя отдела внутренних расследований, стальной, погорячились. Он бы сказал, что она ледяная — не айсберг, который пугает своими размерами, а тонкая, но крепкая игла, которая прошьет тебя насквозь. И что оспаривать ее приказ — почти самоубийство.
Капитан закрывает блокнот, отодвигает его на край, опирается локтями о стол, кладет подбородок на сложенные ладони и не сводит с Рамиро взгляда, пока он усаживается напротив.