Шейна медлит, — и говорить, и дышать, — лишь упирается лбом в его шею, поднимая ладони с поясницы на лопатки.
— Я не понимаю, — тихо произносит она, закрывая глаза, словно от этого ей стало бы легче говорить. И добавляет уже шепотом, почти наивно веря, что что Мартин не услышит или не разберет ее слова. — Я ничего не понимаю. И мне страшно.
— Эй, Белянка?..
Его ладонь неловко скользит по спине, путается в длинных прядях, замирает на шее. В его голосе слышатся и удивление, и тревога, и на мгновение Шейна зажмуривается крепче, уверенная, что он сейчас заставит ее поднять голову, будет всматриваться в лицо, будет пытаться…
— Просто расскажи мне, — его шепот не приказывает и не заставляет — просит, обещая молчать и слушать, и обнимать крепче, если потребуется. — Попробуй поверить хотя бы мне.
Пальцы комкают его футболку, цепляются за нее как за спасительную ветку, как мог бы делать человек, которого течение несет к водопаду вдоль поросшего деревьями берега.
Пальцы комкают его футболку, цепляются за нее, словно пытаясь удержаться — или удержать ее от того, чтобы не выпалить все, что крутится в голове, не вывалить на добровольного собеседника кучу фактов или совпадений, сдобренных эмоциями и колкими замечаниями.
Пальцы комкают его футболку — и расслабляются, застывают на его спине.
Она начинает рассказывать медленно и спокойно — обстоятельно, как наверняка назвал бы это отец.
О том, что дело ее родителей закрыли, признав двойное убийство несчастным случаем. И тут же поправляет себя — полиция считает, что бывший пехотинец и легионер мог не выключить газовое оборудование, а она — могла не почувствовать специфический запах.
О том, что детей в ее возрасте слишком редко забирают в семью насовсем — так говорит статистика, это не просто ее домыслы.
О том, что процесс удочерения редко проходит все стадии за неделю, особенно, когда супружеская пара собирается брать двоих. И особенно — перед Рождеством.
О том, что чета Смитов совсем не те, за кого себя выдают, что в них почти каждый жест и каждое действие выдает копов. И тут же добавляет — отец всегда удивлялся, как точно она может определять служителей закона в толпе, слушая одну только интуицию.
О том, что номера телефонов, которые эти самые Смиты оставили директору, ведут к одному человеку со знакомым голосом. Конечно, она может ошибаться. Конечно, она могла просто накрутить себя до такой степени, что сейчас ищет связи там, где их просто не может быть, и даже настолько, что видит их, но…
Но — она ведь может и не ошибаться.
Мартин слушает ее молча, не перебивая ни замечаниями, ни вопросами. Мартин слушает ее так, словно если не верит ее словам, то хотя бы не ставит под сомнение каждое из них. Скользящие по ее спине ладони, которые давно должны были замерзнуть, говорят куда больше и куда громче, чем мог бы человеческий голос.
Мартин слушает ее молча ровно до того момента, пока она не замолкает, по прежнему не отрывая голову от его плеча.
— Что ты собираешься делать, Белянка? — тихо спрашивает он, нарушая затянувшееся молчание в то мгновение, когда Шейна понимает — еще немного и она признается в собственной беспомощности.
— Я к ним не поеду, — шепотом отвечает она, надеясь, что Мартин не станет задавать уточняющие вопросы.
— Я спросил не это.
— Я к ним не поеду, — повторяет Шейна уже громче и увереннее, неожиданно понимая — она знает, действительно знает, как можно этого избежать. Если они думали, что загнали ее в угол, единственный выход из которого — стать частью семьи Смит, то они серьезно просчитались.
— Белянка, — Мартин трясет головой, сжимает ее плечи с такой силой, что больно даже через плотную куртку, и чуть встряхивает, заставляя поднять голову и посмотреть ему в глаза. — Я спросил, что ты собираешься делать, а не поедешь ли ты к ним.
— Я. К ним…
Он дергает ее подбородок вверх, прижимается лбом ко лбу, отчего чужие темно-русые пряди лезут в глаза и щекочут щеки. Он смотрит на нее не то со злостью, не то со странным, совершенно непонятным и неуместным отчаянием.
— Не смей говорить, что ты решила сбежать. — Пальцы сжимают плечо еще сильнее, впиваются в него, и Шейна думает, что если бы у людей были когти, то сейчас на ее куртке наверняка бы выступила кровь. — Не смей говорить, что ты из-за чуши, которую сама себе вбила в голову, решила просто убежать к чертовой матери.
— Я этого не говорила, — собственный голос звучит удивительно спокойно, словно ей совсем не страшно от того, что стоящий напротив так легко понял, что она задумала.
Что он так же легко может ей помешать
— Но ты это уже решила, верно, Шей? — в его голосе слышится вопрос, но во взгляде видна только болезненная усталость. Шейна думает, что, наверное, именно так друзья смотрят на смертельно больного, который показывает им подписанное согласие на эвтаназию. — Ты уже все решила.