— Кретин, — сознание цепляется за подсказанное страхом, совершенно неуместное, но такое привычное в прошлом обращение. Пальцы цепляются за тепло чужой спины, чуть надавливают, двигаясь по ней вверх, то треугольников лопаток.
— Не принимается, Белянка, — дыхание снова касается волос, когда чужой лоб упирается в ее макушку. — Больше не принимается.
— А если меньше? — Страх сталкивает с губ новую глупость, прячется за вопросом, который больше бы подошел, например, Рите и наверняка с легкостью стал бы одним из ее любимых.
— Вообще никак не принимается, Белянка, — болезненное веселье хрипит в его голосе, дышит чаще и шумнее, почти касается ее лба заходящимся за ребрами сердцем. — Вообще никак не принимается, совсем никак, ни больше и ни меньше, и даже посередине — тоже не принимается.
— У Риты научился, да? — страх захлебывается смехом, запрокидывает голову, щурится в полумрак комнаты, почти насмехается над стоящим рядом.
— А ты? — хриплый шепот обволакивает тело теплом, будто руками, смотрит на нее спокойно и серьезно, словно не было недавно совсем другого, отличного настолько, что кажется, будто кто-то склеил куски двух совершенно разных фильмов.
— Еще серьезнее.
Бесцветный, глухой ответ не срывается, стекает с почти неподвижных губ за мгновение до того, как они растягиваются в широкой, неестественной улыбке, когда в конце коридора появляется фигурка Риты.
Лицо Джей каменеет, становится неподвижным, срастается со стеной, как уже сделали все те, кто находится сейчас в коридоре, кто должен бы бегать или хотя бы громко говорить.
Или это просто она не слышит и не обращает внимания ни на что, кроме как на звучащий в голове отсчет не то секунд, не то ударов сердца, не то чего-то еще, что осталось до конца этого хода, и на бегущую к ней Риту, которая улыбается так, словно она, Шейна, вдруг из просто девочки превратилась в Санту или одного из его помощников.
— Идем, идем, идем! — детские ладошки обхватывают руку, тянут в сторону выхода.
— Всегда такой была.
Страх разлетается не то осколками, не то брызгами, стоит только ладони Мартина коснуться ее плеча, подняться кончиками пальцев по шее до мочки уха; стоит только теплому мятному дыханию замереть на ее губах на несколько мгновений, прежде чем уже она потянется ему навстречу.
Мятное дыхание сбивается, замирает не то недоверчиво, не то настороженно, как бездомный пес переминается на лапах, прежде чем подойти к брошенному куску мяса. Мятное дыхание оседает на губах каплями легкой прохлады, перекатывается на язык россыпью карамельных шариков.
Пальцы поднимаются по позвоночнику выше, давят на него, пересчитывая каждую выступающую косточку, тянут стоящего рядом к себе, смешивают тепло тела с мятной прохладой.
— От тебя пахнет пастой, — Шейна улыбается, смущенно радуясь, что в слабом уличном свете Мартин едва ли заметит, что она покраснела. Или ей это просто кажется? Или же дело в том, что в комнате вдруг стало жарко, а вовсе не в том, что краска залила щеки?
— Что бы ты не говорила о моих родителях, но чистить зубы перед сном они меня научили.
Он почти смеется ей в губы, смеется легко и по-доброму, будто совсем не считая, что она только что сказала сущую глупость. В конце концов, девушка же не должна после поцелуя говорить о том, чем пахнет от ее партнера? Или должна? Или она просто может это сделать хотя бы потому, что подобное не запрещено?
Где-то рядом, но словно где-то далеко — словно совсем в другой комнате, на совсем другом окне — чужая рука чуть касается плеча, упирается ладонью в пластик где-то за ее спиной, перемещая на нее вес тела.
Где-то рядом, но словно где-то далеко горячие даже через футболку пальцы касаются сначала кончиками, а потом и полной длиной в самом центре ее спины, между лопатками, чуть сминают ткань и тут же отпускают, словно боятся держать ее — словно боятся, что она, Шейна, испугается и исчезнет.
Мятное дыхание отстраняется от губ, замирает совсем рядом, прежде чем вернуться к ним новым прикосновением, — уже согревающим, но по прежнему легким. От уголка губ к их центру, ладонью по спине ниже и чуть в сторону, словно собираясь обнять, но внезапно передумав.
Пальцы ползут по чужой спине выше, перебираются по коже мелкими шажками, отсчитывая одну стайку мурашек за другой. Мятное дыхание обжигает губы тихим стоном, прижимается сильнее, почти впивается пальцами в бок — и тут же отпускает, упирается лбом в лоб.