Поднесенный к чужим губам стакан замирает, застывает в воздухе, как если бы кто-то поставил воспроизведение этой записи на паузу, чтобы насладиться смесью неподдельных удивления и облегчения.
— То есть? — все еще касаясь кромки губами, переспрашивает Меган, словно не веря в то, что она сейчас услышала. Или же желая получить подтверждение, что она поняла все правильно.
— То есть мой отец научил меня думать, — хмыкает Шейна в ответ, но продолжает уже серьезнее. — Он говорил, что спать надо с тем, кого любишь. Ну, или если делать это из чистого любопытства, то тебе должно быть побольше лет, чем мне сейчас. Так что нет, тебе не нужно ни о чем волноваться.
— Иногда я радуюсь твоей прямолинейности, Шей, — стакан бесшумно опускается на стол, почти в то место, где еще виднеется тонкий влажный контур круга.
— А иногда она заставляет тебя краснеть, как сейчас, — она смеется, зачерпывает полную ложку хлопьев, прижимает ее к краю пиалы, чтобы слить молоко. — Но если бы я что-то от тебя скрывала, было бы хуже.
Но пожалуй, еще более паршивым “хуже” оказалось бы, понимай Меган, что она скрывает от нее кое-что прямо сейчас, улыбается, глядя в глаза, и скрывает — свои планы, сложенный вчетверо листок с адресом, пару баксов из разбитой копилки, куда скидывала сдачу со школьных обедов.
Темно-синяя машина у ворот, к которой ее тянет Рита, совсем не намекает и даже не говорит — кричит, переливается яркой надписью на огромном плакате “Это уже середина следующего хода”.
Осталось только дождаться судью, который объявит мое поражение, чтобы все было по правилам вашей чертовой игры
Словно этот проклятый плакат сейчас держат оба стоящих рядом с машиной — высоко над головами, размахивая им из стороны в сторону, чтобы привлечь к себе как можно больше внимания.
Желтое пятно школьного автобуса бесшумно движется по дороге, останавливается перед темно-синей машиной. Рябят перед глазами точки цветных шапок и курток. Детский смех и веселые крики кажутся больше похожими на какую-то неслышанную раньше рождественскую песню — страшную, как те сказки, в которых сводные сестры Золушки отрубали себе стопы, только бы суметь надеть хрустальную туфельку.
Черно-белая клякса ползет по дороге, то появляется, то снова исчезает, и растворяется, прячется за поворотом.
Пальцы находят в кармане сложенную в несколько раз банкноту, впиваются в нее, как в единственную реальность, как в способ проснуться от кошмара, в котором она оказалась.
— Как думаешь, — пустая ложка замирает в воздухе, опускается в хлопья, начинает выводить линию, тут же закручивая ее в спираль. — Я могу подать апелляцию или как там это называется, чтобы заставить их заново открыть дело моих родителей?
— Думаю, да, — Меган чуть поджимает губы, тянется ладонью через стол, но так и не решается коснуться чужих пальцев. — Я не знаю в подробностях, как проходит эта процедура, но, мне кажется, что ты можешь ее подать.
— Другой вопрос, согласятся ли они повторно открыть дело, верно? — уголок рта ползет вверх, ложка набирает новую порцию хлопьев.
— Верно, — сидящая напротив кивает так медленно, будто она предпочла бы сейчас совсем другой жест, но не может соврать. — Тебе стоит сказать об этом Смитам, уверена, они…
— Нет, — не дрожат ни рука, ни пальцы, только голос становится холодным и резким. — Я хочу сделать это, пока меня не забрали. Если нужно, пойду уговаривать, упрашивать, да хоть умолять Джорман, но к этим я обращаться не собираюсь.
— Шейна, — Меган качает головой, смотрит на нее с сожалением и будто бы усталостью.
— Не надо, ладно? — пиала клонится на бок, ложка придавливает хлопья к самому дну, собирая теперь только молоко. — Мне хватает и того, что я окажусь у них до Рождества или в сам праздник, потому что не могу придумать, что мне такого натворить, чтобы от меня отказались.
— Шейна, — усталость становится громче, заглушает остальные интонации.
— Да плевать, — шепот срывается с губ злостью, звучит непростительно громко, словно все вокруг только и ждали этого мгновения, чтобы замолчать. Дно пиалы глухо звенит о стол. — Плевать на то, что вы всем ждете от меня восторгов и радости. Плевать даже на то, что вы все уверены, будто я просто накручиваю себя и никак не могу разглядеть в этом дерьме розовых пони или каких-нибудь цветных единорогов. Я не обязана любить тех, кто мне врет.