— Или попыткой копа извиниться за то, что сегодня творится в городе, — позволяя улыбке стечь с лица усталостью, произносит он.
— Мне кажется, что извиняться за это должны не вы, сержант Ричард Гордон, — глухо произносит она, медленно поднимая замерзшую руку.
— Может быть, — широкие плечи чуть вздрагивают, будто коп пытается пожать ими, но не может из-за объемных пакетов. — Счастливого Рождества.
— Счастливого Рождества, — слова кажутся больше похожими на крупицы снега, оседают на губах замерзшим паром.
Она замечает, как хмурится сержант Ричард Гордон, как он словно собирается что-то спросить, например, как ее зовут, или еще раз предложить проводить… Но из магазина, у которого они столкнулись, вываливается шумная толпа, оттесняет их друг от друга, позволяя затеряться среди пестрых шарфов и шапок. И Шейна сливается с этим смеющимся потоком, следует вместе с ним по широкой улице, как можно дальше и как можно быстрее. Мимо зелено-красных мигающих вывесок, мимо красно-синих бликов, под звон колокольчиков, вой сирен и скрип собственных зубов.
Зеленый. Красный. Синий. Зеленый. Красный. Синий. Зеленый…
На фоне белой двери цветные блики кажутся такими яркими, словно сейчас кто-то стоит за окном и быстро переключает линзы на карманном фонарике. Это даже могло бы быть правдой, если бы окно находилось на первом этаже, а не на третьем. Или если бы к нему подходила пожарная лестница. Но ее нет — это Шейна проверяла отдельно, выбирая комнату. И радовалась, что рыжеволосая женщина, показывавшая ей варианты, не задала ни единого вопроса, да и смотрела так, словно в подобной осторожности нет ничего подозрительного.
Это ночлежка, в которой не спрашивают документы
Шейна помнит, как всплыла тогда в памяти чужая глухая усмешка, растеклась на губах болезненной дрожью. Как оказалось, в этой ночлежке вообще ничего не спрашивают, только говорят, сколько будет стоит комната на сутки, и показывают черный выход.
Пальцы постукивают по круглому значку с Белоснежкой, попадают то по нарисованному носу, то по ярко-розовому банту, то соскальзывают с пластика и прикасается к шершавому клапану сумки. Затылок упирается в стену, висок прижимается к краю подоконника, прижимается так сильно, что Шейна уверена — на коже останется след. Впрочем, кто станет присматриваться?
Ей нужно поспать — хотя бы несколько часов, хотя бы несколько минут, хотя бы… Ей нужно поесть — потому что один хот-дог и стаканчик кофе это слишком мало для того, кто провел на заснеженных улицах половину дня. Ей нужно хотя бы просто закрыть глаза, чтобы позволить и телу, и мозгу немного отдохнуть. Ей нужно…
Ей страшно, что если она зажмурится или хотя бы моргнет настолько медленно, что пробудет в темноте дольше одной секунды, то вернется в прошлое на несколько часов назад, вернется на школьное крыльцо, снова прилипнет взглядом к горящей машине… И к мальчишке с темными волосами, который пытался разбить окно выломанным почтовым ящиком.
Затылок отрывается от стены, чтобы через мгновение с легким стуком снова упереться в нее. Шейне совсем не хочется думать о том, сколько она сможет без сна. И как долго при этом она сможет сохранять бдительность, прислушиваться и слышать то, что действительно происходит, а не то, что мерещится от усталости или напряжения.
Ей вообще ничего не хочется, кроме как сидеть рядом с окном и смотреть на дверь, — следить за дверью, — не то боясь, что за ней придет полиция, не то ожидая, что копы и правда это сделают. И тогда ее не спасут ни скорость, ни знание того, где находится неприметная дверь черного входа.
На улице тихо, — уже почти сотню минут как тихо, — если не брать в расчет едва уловимые звуки рождественской мелодии, которую крутят сейчас на каждом углу. На улице тихо, и будет так еще час или два, пока город не проснется, не превратится снова в гудящий и толкающийся муравейник, пока улицы не наполнятся людьми, которые торопятся на учебу или на работу, пока по заснеженным тротуарам не протянутся цепочки следов, оставленные живыми…
Затылок только сильнее упирается в стену, вжимается в нее, желая если не продырявить, то хотя бы оставить существенную вмятину. Хочется смеяться, уткнуться лбом в колени и смеяться, громко, так, чтобы потом болели щеки и живот, чтобы пересохли горло и губы… Да что угодно, только бы это ощущение заглушило другое, не менее острое и неприятное — не прошло еще и суток с того момента, как живых в этом городе стало на несколько детей меньше.
Ступени скрипят под подошвами ботинок, и Шейна думает, что это забавно — на тех двух этажах, по которым она ходила, половицы просто идеальны и не издают ни единого звука, когда на них наступаешь. И двери открываются бесшумно — как минимум те, которые она проверяла. А вот ступени — скрипят, готовые предупреждать о гостях.