Я побежала к Антону рассказать о том, что Агния Сергеевна, наверно, будет жить рядом с нами.
— А у меня тоже новость, — сказал Антон. — Даже целых две.
— Плохие или хорошие?
— Одна хорошая, одна не очень, даже, по-моему, плохая. Какую выложить раньше?
— Хорошую.
— Идет.
Он подвел меня к балкону. Возле балконной двери стоял ящик, а в ящике сидел и смотрел на нас лобастый черненький щенок с белым хвостом и белыми лапками.
— Что за прелесть! — воскликнула я. — Сколько ему?
— Месяца полтора.
— Ты где его взял? Это один из тех пяти, о которых ты мне говорил? Стало быть, выбрал?
— Нет, это уже шестой. Мама принесла из больницы.
— Где она его нашла?
— Там у них, в больничном дворе, живет собака, и у нее родились щенки, мама взяла вот этого…
Щенок несколько раз пискнул, потом схватил мой палец и стал сосать.
— Как мы назовем его? — спросила я.
— Ему подходит «Черныш», как думаешь?
— Черныш? Очень хорошо. Черныш! — позвала я, щенок поднял головку. — Смотри, он уже знает свое имя.
— Он очень умный, — сказал Антон. — Можешь поверить, я знаю собак, это будет необыкновенно умный пес.
— Он будет и твой и мой.
— Договорились. Только с ним надо гулять.
— Буду гулять, не беспокойся!
Я погладила Черныша по черной, слегка кудрявившейся шерсти.
— Вот тебе теперь уже и не надо выбирать одного из пяти!
— Да, я очень удивился, когда мама принесла его.
— Выходит, ты сумел перевоспитать ее. А теперь давай другую новость.
— Наш дом сломали.
— Какой дом?
— Как — какой? На Масловке.
— А ты откуда знаешь?
— Твой дедушка сказал.
— А он откуда знает?
— Ему, кажется, Агния Сергеевна сказала.
— Почему же дедушка мне не сказал?
— Это ты уж его сама спроси.
— Наш дом, — повторила я.
Казалось, до меня только сейчас дошел смысл того, что сказал Антон. Наш дом сломали. Больше его уже никогда не будет…
— Поедем на Масловку, — сказала я. — Поглядим…
— Чего глядеть?
— Вдруг от него что-то осталось? Поедем.
И мы поехали. Через весь город, на автобусе, потом на метро, потом на троллейбусе. Чем ближе подъезжали к старому району, тем тревожнее было мне. Я и хотела увидеть то, что осталось от нашего дома, и боялась этой встречи.
Еще издали мы увидели огонь. Он горел ярко, весело, а кругом стояли незнакомые мальчишки, смотрели на огонь.
Это горел наш дом. Сперва его сломали, а потом, видно, решили сжечь.
Трещали прокаленные солнцем долгих лет доски, пламя то разгоралось, то снова затихало, и тогда мальчишки, которых я не знала, подбрасывали в огонь кто доску, кто обломок двери, кто кусок ставня, и огонь оживал с новой силой.
Мы с Антоном молча смотрели, как горит наш старый дом. Нет, не только дом. В огне горело наше детство, все прожитые здесь когда-то годы. И первый букварь, по которому мы учились читать. И кубики, те самые, которые я однажды подарила Антону, и елка в серебряных бусах, и наши вечера на скамейке в саду, когда Антон рассказывал мне всякие истории про загадочные убийства, а я так и не могла угадать, кто же убийца, и первые гаммы Антона, и лепестки сирени, которые мы съедали перед экзаменами, все, все было охвачено веселым, как бы ликующим пламенем, искры летели в разные стороны, и наперебой, словно галки, кричали мальчишки.
Антон взял меня за руку:
— Хватит. Нагляделась?
— Да, — сказала я.
— Тогда поехали домой.
— Поехали…
— Здесь, должно быть, построят новый дом, этажей в десять или еще больше, вот такой, какой у нас сейчас.
— Но это уже не будет наш дом.
— Наш дом теперь в Беляеве-Богородском.
— И без тебя знаю!
Он снова повторил:
— Хватит, пошли.
А я все никак не могла оторваться, словно ноги мои приросли к земле. Взглянула на Антона, в каждом зрачке его полыхал крохотный огонь, и от этого его глаза казались необычно яркими и блестящими.
И мне показалось, он думает сейчас то же самое, что думаю я.
Облачно, с прояснениями
Однажды, когда к Лидии Ивановне пришли ее ученицы, вынула она из комода запрятанный далеко кусок вылинявшей ткани, встряхнула ее, словно собиралась гладить.
— Угадайте, девочки, что это такое?
Девочки глянули. Материя как материя, слегка шероховатая на ощупь, основательно вылинявшая, когда-то, должно быть, зеленоватая, что ли…