А мать между тем все говорила и говорила.
— В первый же месяц совместной жизни я поняла, что это трезвый ум и железная воля… Да, — повторила она, — трезвый ум, но, увы, такой сухой, такой практический.
— Практичный, — поправил Алексей Кириллович. — Или уж вернее всего сказать — прагматичный…
Она не обиделась, кивнула головой:
— Пусть будет прагматичный, смысл один. Он был начисто лишен эмоций, а я всегда была эмоциональной, вы же знаете, дядя, я вся в эмоциях. Конечно, у меня много недостатков, меня в большом количестве трудно переносить. Помню, вы всегда говорили, что терпите меня только в самых маленьких дозах.
— Гомеопатических, — вставил Алексей Кириллович.
Она засмеялась, как мне показалось, притворно.
— Конечно, и постоянная взрывность, эмоциональность и накал, который во мне, утомляют, я же все понимаю сама.
Она говорила о себе, будто о ком-то чужом, постороннем, все более впадая в радостный азарт откровенности, как бы любуясь своими излияниями со стороны, постепенно распаляясь, но в то же время не переставая наблюдать за собой и за теми, кто слушал ее.
Я посмотрела на Лялю, она сидела вполоборота ко мне. Ее большие чистые, серьезные глаза не отрывались от лица матери, полуоткрытые губы, казалось, ловили каждое слово.
Алексей Кириллович чиркнул спичку, закурил сигарету. Уже год, как он бросил курить и не раз хвастал передо мной, что на столе постоянно лежат в коробке сигареты, а ему ни капельки не хочется курить. И вдруг он вынул из деревянной коробки сигарету и опять задымил.
Я ожидала, что Ляля взволнуется, начнет выговаривать деду за то, что не держит слова, ведь она так долго уговаривала его бросить курить, и он наконец бросил и не курил почти год, но Ляля никого и ничего не видела, кроме матери.
Одна лишь Редька откровенно демонстрировала свою неприязнь к гостье: сидя под столом, она не переставая ворчала. Иногда ворчание становилось громче, настойчивей, тогда Лялина мать обрывала разговор.
— Уберите ее! — кричала она. — Я боюсь!
Ляля начинала выговаривать Редьке:
— И тебе не совестно? А ну, немедленно замолчи, сию же минуту!
Редька умолкала ненадолго и снова принималась ворчать.
На следующий день, когда Ляля ушла в школу, я встретила возле булочной Алексея Кирилловича: он гулял с Редькой.
— Как вам моя племянница? — спросил он меня.
Я медлила, не зная, что ответить. Он сам пришел мне на помощь:
— Экспансивная особа, не правда ли?
— Пожалуй. Где она сейчас?
— У какой-то приятельницы, за городом, что ли…
— Она, кажется, актриса?
— Вроде бы… Была на выходных ролях в областном московском театре, а там устроилась тоже в театр, только знаете, кем? — Он усмехнулся. — В так называемый вспомогательный состав. Это значит, она должна лаять за сценой, верещать сверчком, водить по стеклу пальцем, свистеть коростелем, еще там чего-то…
— Вы откуда это все знаете?
— Да так, случайно. Был как-то там в командировке, зашел в тамошний театр, узнал.
— А Ляле не сказали?
— Нет. К чему говорить девочке, что ее артистка-мать квакает лягушкой за сценой?
— Да, зачем ее разочаровывать.
— Вот именно. Она всегда любила мать, хотя и не помнила ее ни капельки, ведь мать бросила ее, когда Ляле и трех лет не было. Бывало, Ляля начнет меня расспрашивать про мать, приходилось, ничего не поделаешь, турусы на колесах разводить.
— А зачем? — вырвалось у меня.
— Как, — зачем? — удивился он. — Я не мог иначе. Ляля до того любила мать, гордилась, что мать у нее актриса.
— Может быть, надо было, чтобы отрезвить Лялю, сказать всю правду: что мать ее просто-напросто бросила, скинула на ваши руки.
Алексей Кириллович пожал плечами:
— Не знаю, что вам сказать. Может быть, это и было бы полезно, а может быть, для девочки это было бы тяжелым ударом, кто знает?
Помолчали немного.
— Спешу, мне в дневную смену, а дома еще дел невпроворот.
Мимо проходил мышастый дог в сопровождении хозяина, необычайно важного толстяка, который жил в соседнем доме; Редька ощетинилась, с догом у нее были давние нелады.
Алексей Кириллович потянул к себе поводок:
— Спокойно, Редька!
Обернулся ко мне:
— Умная, бестия! Сразу чует фальшь.
— Разве дог в чем-то фальшивит?
— А как же! Притворяется, что не обращает на нее внимания, а сам в прошлом году вдруг как накинется на Редьку, еще немного — и окончательно загрыз бы. — Он ласково глянул на собаку. — Видели вчера?
— Конечно. Вернее, слышала.
— Не желает признавать Веру, и все. И ничего с нею не поделаешь. — Он нагнулся, провел ладонью по Редькиной голове. — Ну что, старушка? Пошли домой?