– Привет. Гаштейн Гальгримсон, исландец. Спатарокандидат , посланник Варяжской дружины. И конечно, рыцарь-командор Санграаля, к вашим услугам. Даже если это означает, что придется следовать за вами в это чертово логово. Мы смогли выделить только десять человек, но среди них один рыцарь, четыре оруженосца и пять кандидатов, которые служат здесь в качестве катафрактов. [111]
– Годится! – одобрила Элисон, препровождая разношерстную группу на корабль.
Среди них оказалось несколько светловолосых, как Гаштейн, а пятеро катафрактов были низенькие, темноволосые и походили на греков. Все они были заляпаны кровью, которая явно принадлежала не им. Некоторые бросали любопытные взгляды на меня, явно не рыцаря, которому должны были подчиняться, но при этом вид у них был такой же угрюмый и спокойный, как и у их вожака.
– Эй, сигаретки у кого-нибудь не найдется? – осведомился Гаштейн.
– У меня где-то несколько сигар завалялось, – отозвался Джип.
– Только не на дирижабле, пожалуйста, – отрезала Элисон. – Придется тебе его извинить, Стив, он ведь из тысяча девятьсот сорок восьмого года. А тогда все дымили дни и ночи напролет.
– Грааль помог мне избавиться от этой зависимости, – вздохнул Гаштейн, – но после десяти лет питья разбавленного греческого вина невольно возвращаешься к прежним привычкам. К тому же что случится от одной сигаретки? Водород-то ведь в гондолу не попадет.
– Нет! – сказала Элисон твердо. – Увози нас, Джип, пока он тут все не разнес.
Джип легонько тронул дроссель и крутанул штурвал. Элисон встала к панели управления.
– Сейчас летим на северо-северо-восток, Джип, снова во Францию, на северо-западное побережье весной тысяча четыреста пятнадцатого года – осада Кале, правление Генриха Пятого.
Снова темнота, дым, пламя и крики, а на этот раз еще и грохот, и треск пушек. Горьковатый запах пороха даже до нас долетал, хотя мы все еще скользили над блестящей гладью Канала. [112]
– И какое отношение все это имеет к цивилизации? – недоуменно спросил я.
– Генрих пытается объединить Англию и Францию, вот так-то, – торжественно ответил центурион. – Очень неплохой человек, по меркам своего времени; уж всяко лучше, чем французский дофин. Но он умрет молодым, его вассалы передерутся, и тут появится эта Жанна д'Арк, которая посадит никчемного дофина на французский трон. Бр-р-р!
Я посмотрел вниз, на бойню, которая там разворачивалась. На моих глазах из крепостной стены вырвался язык пламени и оставил в парапете дымящуюся дыру. Что хорошего из всего этого может получиться, даже если рассматривать это с исторической точки зрения? Но, наверное, подобное все равно случилось бы; приятнее думать, что в этом был хоть какой-то смысл.
Сквозь грохот, огонь и противный моросящий дождик несколько забрызганных грязью фигур, спотыкаясь, бежали к берегу, где мы приземлились. Все рыцари, которые находились здесь, отправились с нами. Мы поднялись в воздух и скользнули назад в тени, отбрасываемые этой страной и эпохой, длинные и кровавые тени. Они хаотично смешивались с другими, но Джип умелой рукой провел нас между ними. К жаркому пламени средневековой Германии, чтобы подобрать и наемников-ландскнехтов в ярких одеждах, которые были вовлечены в междоусобные распри. Затем мы приземлились между телегами с оружием и награбленным добром на пропитанной кровью грязи придунайских пастбищ душным августовским днем 1526 года, где несметные турецкие войска смели с лица земли последние остатки венгерской армии, решив, что это всего лишь авангард. В это время началась гроза, небеса разверзлись, и молодой король нашел смерть в вышедшей из берегов реке. Нам удалось обнаружить крошечный отряд всадников, один из многих, предпринимавших последнюю отчаянную попытку сопротивления. Услышав о нашей миссии, они отправились с нами.
Возможно, мы слегка задержали турок, когда те увидели «Голубя», вздымающегося, подобно знамению, меж сверкающих молний.
И дальше – в объятые печалью пределы России 1609 года, где тлели огоньки междоусобиц, на земли, потрясенные годами голода и гражданской войны, разразившейся после смерти царя Бориса, чтобы забрать с собой польских кавалеристов из армии короля Сигизмунда – свирепых изящных воинов с изогнутыми саблями, похожими на те, с которыми их потомки бросятся в последний бой против немецких танков. Оттуда – в те же земли, только столетием позже, когда Петр Великий нанес поражение шведам под Полтавой, а король Карл бежал и обрел изгнание и смерть.
Снова и снова над землей поднимался дым, текла кровь, люди жили, умирали, возвышались или падали, и судьбы континента решались силами, которые не мог бы постичь ни один человек, попавший под их власть.
Борьба становилась все ожесточеннее, хотя в армиях было больше порядка и их возглавляли люди, поднявшиеся высоко на пути почестей и власти. Мы незамеченными проскочили сквозь метели к югу от Москвы, чтобы найти русских партизан, которые преследовали отступавших французов. Крестьяне и дворяне сражались бок о бок, чтобы пробить первую брешь в мечте Наполеона. Затем мы приземлились в дымном, объятом пламенем Лейпциге теплым октябрьским днем 1813 года, чтобы подобрать шотландских пехотинцев, которые теснили французских cuirassiers. [113] Мы пришли на помощь баварским уланам, когда те кинулись прямо на прусские штыки, – это были последние дни австро-венгерской войны, и Бисмарк выковывал будущее из крови и железа. Мы спустились вниз посреди клубящихся облаков газа, чтобы разглядеть французскую кавалерию на Ипре, причем и люди, и лошади были закутаны в вонючие, пропитанные газом плащи с капюшонами. Пятеро или шестеро из них отправились с нами. Я с грустью смотрел, как они сорвали с себя и выкинули подальше ненавистную одежду, и удивлялся их хладнокровию. Если они погибнут с нами, все решат, что они сгинули в этих отвратительных смертоносных дымах в трясине, содрогающейся от падающих снарядов. Но если они уцелеют на Брокене, то смогут вернуться сюда.
Наконец мы полетели среди холмов на севере Италии, чтобы забрать маленькую группку мужчин и женщин в грубых лохмотьях и потрепанных шляпах, с длинными ножами за поясом, пулеметами Стена и захваченными «шмайсерами» в руках, – партизаны продолжали бороться, несмотря на то что их отряд был уничтожен. Я мог легко представить себе таких людей спускающимися по склону холма в Греции или Франции или пробирающимися по ледяным болотам России. Они выглядели свирепо и одержимо, как те, кто видел слишком многое, слишком много «превентивных мер» и «неизбежных расправ» в беспомощных деревнях, и в итоге был вынужден отвечать не менее жестоко.
И все они – и обреченные на смерть венгры, и французские кавалеристы – все, чьи жизни могли внезапно вспыхнуть и исчезнуть, подобно мотылькам в огне лампы, были готовы вернуться из кошмара Брокена, к кошмарам, созданным человеком, какими бы безнадежными ни были поставленные перед ними задачи и нереальными цели. Ведь, поступая так, они могли хоть немного улучшить положение вещей или по крайней мере не дать ему ухудшиться. Шансы на успех у них имелись: ведь благодаря им все могло измениться, они могли бы, возможно, спасти жизнь сотни человек, среди которых мог оказаться один способный потом спасти еще миллион. Никого из этих людей не принуждали, никому не отдавали приказаний; это были люди, которым была явлена истина, и в свете ее их жизнь, а если нужно, то и смерть обретала высокий смысл. Многие из них прожили уже очень длинную жизнь, намного длиннее, чем жизнь обычных людей. Но вместо того чтобы жадно хвататься за оставшееся, они рисковали ею, чтобы помочь другим, чувствуя, что таким образом в некотором смысле лишь возвращают долг. Ни Грааль, ни его последователи не разбрасывались жизнью бездумно, но, если приходилось, они вполне могли в интересах других поставить на кон свою собственную жизнь.