На стерляжьей ухе не выдержал гад, тоже забурчал.
Саныч остановился.
– Ты чего бурчишь, сволочь? – спросил он.
Тот промолчал, съежился только сильнее. Такой нестрашный вроде бы, человек вроде бы.
– Ты, сволочь фашистская, я тебя, кажется, спрашиваю?!
– Ничего… – негромко ответил гад.
– Что, сволочь, фашисты тебя плохо кормят?! А?!
Саныч подскочил к гаду, пнул его под коленки, дернул за мешок, сорвал. Гад упал в грязь, остался лежать.
– Ты своим фашистским брюхом на мою жратву не булькай! Понял?!
Саныч пнул парня в бок. Гад ойкнул, укрыл голову. Лучше бы он молчал, потому что ойканье разозлило Саныча еще сильнее, он влепил парню еще несколько пинков, и в этот раз гад звуков уже не подавал, только ребра трещали и вода в разные стороны брызгала.
Опасно. Нет, руки мы ему перемотали хорошо, и виду гад тоже не богатырского, но кто его знает… Все же он старше нас. А если у него финка где спрятана – по-хорошему так ведь и не обыскали; перережет веревку, выхватит, прыгнет…
Саныч отступился от гада, достал пистолет, протянул мне.
– Давай, – он кивнул.
– Да я… Не так как-то…
Не так. Я совсем не так представлял своего первого фашиста, по-другому. Он побежит на меня с озверевшим лицом и с железными зубами, а я прицелюсь в брюхо, как наставлял Саныч, в брюхо лучше всего, чтобы кишки поплыли.
Совсем не так.
– Ты же хотел, – сказал Саныч с удивлением. – Сам же говорил… Что же теперь?
Я пожал плечами. Надо было сразу, там, у дороги. А сейчас… Со связанными руками…
– Потом, может?
– Потом… – Саныч покачал головой. – А он бы не стал откладывать. Правда, герр полицай?
Гад что-то пробулькал в ответ.
Саныч вытер подбородок рукой с пистолетом.
– Ты же сам читал, помнишь? Если ты не убьешь…
Он почесал лоб рукоятью ТТ, вспоминая. То есть делая вид.
– А я помню, – сказал Саныч. – Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину…
– Так это не немец ведь, – глупо ответил я.
– Это еще хуже, – брезгливо сказал Саныч. – В сто раз хуже, это настоящее дерьмо. Это же предатель. Отродье.
Саныч еще несколько раз ударил гада, целил в живот и попал – теперь предательское туловище издавало уже хлюпающие звуки. Мне показалось, что Саныч не очень старался, устал он.
Я тоже устал. Сегодня, наверное, уже километров двадцать прошлепали, и всё по грязи да по мхам. Ноги отваливались, пинать никого не хотелось, пусть и предателя, ноги не деревянные.
– Вот так вот… – Саныч плюнул на спину гада. – Сейчас я его…
– Не надо, – сказал я.
– А почему не надо-то? – злобно спросил Саныч. – Какая разница, а? Мы его вообще зря поймали, вот я что думаю. Сгоряча, по дурости моей. Толку от него никакого…
Саныч ткнул гада ботинком, спросил:
– Ваши в Песках что сделали, а? Что сделали, спрашиваю? Там же земля еще день дышала! И там ведь не немцы…
– Я там не был! – выкрикнул парень. – Не был!
Саныч рассмеялся.
– Все предатели всегда одно и то же талдычат, – сказал он. – Нас там не было, мы только вагоны разгружали… Никто никогда не виноват. А это не так.
Саныч поглядел на меня, я помотал головой.
– Ладно, если ты не хочешь, тогда я сам его…
Гад завыл. Забился, старался подняться на колени, прощения хотел, а мордой все время в лужу валился и башкой тряс как дурной.
– А вдруг он что-то знает? – предположил я. – Ценную информацию?
Нет, мне этого предателя совсем не жалко. Но… На самом деле, надо было сразу, а теперь-то что уж?
– Ничего он не знает, шестоперый же, видно, сортиры у немцев драил – вон руки какие красные.
– Я знаю! – прохрипел гад. – Знаю! Я расскажу!
– Заткнись лучше, – посоветовал Саныч. – Не хочу я твои рассказы слушать, у меня и так язва начинается…
– Котомки у нас тяжелые, – сказал я. – Всю шею ломит…
И вправду ломит, лямки то и дело скручивались и врезались в плечи, полупустая котомка казалась пудовой, и я подумал, что неплохо перегрузить ее на фашиста. А что? Пусть тащит, хоть шерсти клок.
– Я потащу! Потащу!
Предатель попался догадливый, завозился в луже, Саныч не вытерпел, прихватил его за шиворот, поставил на ноги.
– Я потащу! Потащу!
Саныч поглядел на меня, я кивнул. Мы навесили котомки на предателя.
– Потом пристрелим, – зевнул Саныч. – Никуда не денется. Давай, фашист, двигай!