Ее дети поглядывали на Тома, словно хотели что-то спросить, но так и не набрались смелости.
— Что ты думаешь о гендерном неравенстве? — выпалил Хьюго, а Гермиона против воли улыбнулась. Узел в груди немного ослаб. Хотелось, чтобы Том просто поддержал разговор. Хотелось так сильно, что она легко — едва заметно — сжала кулаки.
— Не думал, — ответил Том, разделяя еду в тарелке на множество мелких кусочков. Снова повисло молчание. Гермиона пнула Тома под столом острым носком лодочки, а он пнул ее в ответ, не отвлекаясь от тарелки.
Когда Роза и Хьюго почти выскочили со стола и ушли на улицу, Гермиона замерла у грязной посуды.
— Стой.
И взяла Тома чуть выше локтя.
— Ты ничего не съел.
— Я же сказал, что не голоден.
— Пожалуйста, — добавила она, чувствуя странное безразличие. — Хоть немного. Ты совсем не ешь.
Пальцы неприятно покалывало. Том посмотрел на нее из-под опущенных век и, вздохнув, снова сел за стол. Она не сдвинулась с места. Ей казалось, что еще немного — хоть секунда, — и ее мир рухнет.
— Ешь.
Том опустил взгляд на тарелку, но вилку так и не взял. Ей отчаянно хотелось, чтобы он прислушался к ее просьбе, потому что просто поесть — это было настолько просто, что от этого еще больше раздражающе.
— Ешь! — повторила она громче, ударив открытой ладонью по столу. Спустя всего пару мгновений руку обожгло, а потом осталось только неприятное покалывание. — Тебе сложно взять вилку?
Она обернулась на занавески, которые качались от ветра, и вдруг поняла, что узел в груди совсем ослаб. Том долго смотрел на нее, а потом моргнул и машинально вытер слезы рукой. В нее словно ударили молнией, хотя ладонь продолжила неприятно покалывать и не давала расслабиться.
— Постой, не плачь, — сказала Гермиона и потянула руки вперед, но, замерев, так и оставила жест незаконченным. От ее слов он не прекратил плакать, и она горько улыбнулась своим же мыслям. — Я не хотела на тебя кричать, Том, не хотела.
Она поймала его влажную ладонь и сжала в своей. Он отвел взгляд влево, куда-то ей за спину. Гермиона слышала едва истеричные вздохи Тома так же отчетливо, как и биение своего сердца.
— Извини… И плакать можешь, конечно. Я такая дура, знаешь. Ты не виноват.
Ей показалось, что земля под ногами дрожала, а узел в груди не просто ослаб, а выгорел полностью. Том со свистом вдохнул и, спустя пару мгновений, коснулся лбом ее плеча. Он замер, и плечи его тоже перестали вздрагивать.
Она не видела его лица, но впервые на самом деле слышала, как он плакал. В голове не было мыслей, а выгоревший узел в груди ощущался неуместной пустотой. Гермиона сильнее сжала его ладони, чувствуя, что нельзя ничего обещать, хотя очень хотелось.
— Я очень виновата перед тобой, Том, — тихо сказала она, а он на ее слова только громко выдохнул. — Ты не заслуживаешь такой реакции. Я очень, очень не права. Ты сможешь меня простить?
Том боднул ее лбом в плечо и отстранился. У него на лице и шее выступили красные пятна.
— Я съем тост с яблочным джемом, можно?
Ветер трепал занавески. Гермиона тронула Тома за руку и открыла холодильник.
— Мама, — начала Роза, стоя утром на пороге ее комнаты. За ее спины выглядывал Хьюго и до того хулигански щурился, что Гермиона подхватилась с кровати. — Мы подумали и решили…
— А перед этим взвесили все факты…
— Мы решили, что так как Том и так прекрасно отравляет свою жизнь без нашей помощи, мы не будем в это вмешиваться.
Гермиона кивнула на кровать, и они забрались на нее с ногами. Она хотела почувствовать облегчение, но к своему стыду поняла, что даже не заметила попыток своих детей хоть как-то задеть Тома. Роза на нее внимательно посмотрела, да того внимательно, словно видела ее насквозь, и сказала:
— Мы ничего не делали, мам.
— Роза говорит, что это как пинать лежачего. Не по-пацански, — добавил Хьюго.
Они какие-то время молчали, а Гермиона бездумно водила ладонью по покрывалу и смотрела в окно. Возможно, воздух в комнате стал свежее или ей вправду стало легче дышать рядом с ними. Роза улыбалась, а Хьюго все еще щурился — купить ему, что ли, очки? — и Гермиона вдруг вспомнила, как сильно по ним скучала.
— И не кричи на него больше, пожалуйста, — сказал Хьюго и растянулся на животе. Ему на спину запрыгнул Живоглот и, потоптавшись, свернулся клубком. — Я тогда застрял под дверью, шнурки завязать. У него та же болячка, что была у дяди Джорджа?
Гермиона нахмурилась. Наверно, им все-таки рассказал об этом Рон.
— Вы знаете, как я вас люблю? — спросила она совсем серьезно, а дети вразнобой закивали.
— А еще… Мы высадили мячом окно, почини, пожалуйста! — выпалил Хьюго на одном дыхании, и Гермиона смогла только вздохнуть. Она перетащила Живоглота к себе на руки и пошла за ними на первый этаж смотреть на разбитое окно.
Во второй сеанс к психотерапевту она напряженно сжимала подол юбки. Том лежал на кушетке, сложив руки на животе. Было утро, и утренний свет стелился по паркету и ковру причудливыми прямоугольниками окон.
— Я разочарован в себе, — сказал Том спокойно и неопределенно повел рукой в воздухе. — И самое интересное — ничего лучше и придумать нельзя. Все было выверенно, но оказалось полной лажей.
В ее комнатке кроме кресла и стола ничего не было, и на мгновение ей показалось, что она зависла в пространстве.
Франческа там, внизу, немного наклонилась вперед и, поправив очки, спросила:
— А когда ты был разочарован так же?
— В смысле — так же?
— Чувствовал что-то похожее.
Том неразборчиво хмыкнул и, помолчав, может, с минуту, наконец ответил, а его голос показался Гермионе совсем незнакомым:
— В приюте, когда пришел Дамблдор и сказал, что я волшебник, я, не специально, конечно… — Тут он запнулся. — Я подумал, что, возможно, наконец-то кто-то оценит меня по достоинству. Мои умения и старания. Ну, знаете, я так думал не потому, что верю в людей. Просто он был таким же, как и я — волшебником. Он-то должен был меня понять? Ведь правда?
Том склонил голову вбок, но Франческа сидела вне его видимости. Гермиона подумала, что так, конечно же, проще.
Франческа ничего не ответила. Гермиона чувствовала что-то похожее еще там, в своем детстве.
— Он всегда относился ко мне предвзято. Я иногда думал, почему так? Чем люди заслуживают чужое презрение? Мне было, черт возьми, одиннадцать, и если я воровал или… то у меня не было выбора! Конечно, можно сказать, что выбор был всегда, но уже тогда хотел… быть чем-то большим.
Последние его слова прозвучали едва слышно, а сам Том поежился и прикрыл глаза, будто сболтнул лишнего.
— Чем-то большим?
— Ну да. — Том снова повел ладонью в воздухе. — Старше, быстрее, сильнее. Опаснее. Чтобы меня боялись так сильно — как, я не знаю, Господа Бога. — На какое-то время он замолчал, а потом заучено процитировал: «Вот Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь».
— А ты бы хотел быть подобным Богу?
Кажется, вопрос застал Тома врасплох. Он поднялся на локтях и, хмыкнув, сказал:
— Бог безразличен, безучастен, он никогда не помогает, если его просишь. Я не верю в него.
— Тогда во что же ты веришь, Том?
— Раньше я верил в себя, — ответил он. — Потому что я, в отличие от Господа, всегда был надежным. Если я чего-то хотел — то всегда получал, а не распылялся на глупые молитвы на ночь.
Когда Том говорил о Боге, то его лицо со стороны казалось безучастным, почти что безразличным. Гермиона вздохнула: она понимала его, потому что всю сознательную жизнь привыкла полагаться на себя. Но, в отличии от того же Тома, у нее был выбор.