— Все это можно прочитать и в книжке, — хмыкнул Том и обнял колени.
— Да, — ответила Роза, — да, но мы видели, как он падает с неба, словно мяч, и пронзает этими рогами кусок мяса, а потом поджаривает его, как барбекю.
Ее глаза горели, когда она говорила. Гермиона смотрела, как утренние солнце путалось в рыжих волосах Розы и Хьюго, делая их еще ярче. Эта картинка казалась почти что мистической: в каждом жесте, выражении лица или преломлении света на одежде она чувствовала приятное спокойствие. И даже Том, с виду мрачный и отрешенный, был удивительно уместным — за последние несколько недель в его движениях стало больше мягкости и меньше усилия.
— Берите сэндвичи, — сказала она. — И тебя, Том, это тоже касается.
— Ты когда-нибудь видел метаморфа? — спросил Хьюго. — Нет? Наш кузен Тедди метаморф. Он может превратиться в другого человека без оборотного, он говорит, что раньше делал себя намного старше, чтобы покупать огневиски.
Том скептически нахмурился.
— Фестралы выглядят как скелеты, обтянутые кожей. Они мерзкие. Зубастые. Не знаю, я видел их со второго курса — они бродят в Запретном лесу, как потерянные собаки.
— А чью смерть ты видел?
— Хьюго, это лишнее, — резко сказала Гермиона. Том отвернулся и посмотрел на озеро. Она проследовала за его взглядом. На другом берегу стояли фестралы.
Ей стало не по себе.
— Лондонский блиц 40-41 годов. Я остался на зимних каникулах в Хогвартсе, а на пасхальные поехал в приют. Не помню, почему — вроде, кто-то со Слизерина спросил, почему я не езжу к своей семье. Мало кто знал, что я сирота. И я назло всем поехал.
Когда он говорил, его голос оставался бесцветным. Как будто Том просто вытягивал из себя эти рубленые фразы через силу. Может, так оно и было.
— В 43 году, кстати, немцы начали запускать ракеты, не знаю, как они назывались, и я молился всем богам, чтобы меня не запихнули в приют на лето.
— Извини.
Том вздохнул, ничего не ответив. Роза взяла с подстилки яблоко и вложила ему в руки.
***
На кушетке в кабинете Франчески Том с силой сжимал кулаки и кусал губы, и Гермионе очень захотелось увести его оттуда подальше. Это было похоже на насилие: словно мысли из него вытягивали медицинскими щипцами, и она уже жалела, что вызвалась наблюдать за этим.
— Возможно, я хотел, чтобы Дамблдор пошел со мной за покупками в школе, — сказал он на выдохе и болезненно поморщился. — Я не привык кого-то просить провести со мной время, но если бы он настоял или сказал, что это обязательно — обязательно, чтобы он пошел со мной, то я бы согласился.
Повисла пауза. Гермиона рассматривала его осунувшееся лицо, мятую футболку с чужого плеча и джинсы, и с трудом сопоставляла этот образ с тем человеком, с которым познакомилась в июне.
— Ты хотел, чтобы он о тебе позаботился?
— Что? — удивленно переспросил Том и склонил голову вбок. — Я был особенным и считал, что способен самостоятельно справиться с таким пустяком. Точнее, я считал себя особенным.
— Сейчас ты так не считаешь?
— Нет, — ответил Том слишком быстро, как будто опасался, что ему могут не поверить, — конечно нет. — Он сцепил руки в замок. — В одиннадцать лет все дети хотят, чтобы о них кто-то заботился. Такая слабость. Я не мог себе это позволить — быть слабым, — поэтому отказался от его помощи. Я даже в какой-то степени желал, чтобы он настоял. Чтобы потоптался на моей гордости, потому что я сам этого себе не мог позволить. А он сказал — подумать только! — сказал, как найти «Дырявый котел»! Сказал, что все можно найти в письме!
Том еще сильнее сжал кулаки, и хоть Гермиона не могла видеть так хорошо, поняла, что этот жест был столько же болезненным, сколько и отчаянным.
— Как ты себя чувствовал в той ситуации?
Гермиона обняла себя руками: ей все меньше хотелось смотреть на это. Солнце освещало лицо Тома, но уже не тем ярким летним светом, а мягким и приглушенным маревом подступающей осени. Это по-странному было похоже на то, что происходило вокруг нее: все медленно, едва заметно приобретало пастельные тона. Если бы Гермиона и могла поймать момент, когда Том стал затухать, как забытое заклинание, то тогда придала этому слишком мало значения.
Она снова прислушалась к их разговору: голос Тома сливался в монотонность, отчего все труднее было вслушиваться в суть. Ей вдруг захотелось оказаться совершенно в другом месте, но это быстро прошло.
— Не знаю. Я был сильным и взрослым, и он только подтвердил это. Он дал мне полный карт-бланш, мол, делай что хочешь со своей жизнью. Это было очень приятно, с одной стороны. Наверно, сначала я был слишком счастлив. — Том замолчал и нахмурился. Ей показалось, что он хотел сказать еще что-то, но то ли не мог это сформулировать, то ли посчитал незначительным. А может, ничего из того, что она предположила. — Мне кажется, что я тогда не заслужил поход за покупками с Дамблдором — я воровал, а ему это не понравилось. Но я не стыжусь воровства, я в этом слишком хорош.
Гермиона хорошо видела лицо Франчески — она нахмурилась, словно обдумывала, стоит ли ей что-то говорить.
— Возможно, есть что-то в тебе, чего ты стыдишься, Том?
На этот вопрос он поморщился.
— Да, — наконец ответил Том. — Иногда я боюсь, а потом, когда страх уходит, — мне стыдно. Мне так ужасно стыдно, что я опустился до этого, как какой-то ребенок. — Он надолго замолчал, а Гермиона в это время смотрела на свои руки. Эти два слова — стыд и страх — приобрели какое-то новое значение теперь, после того, как он это сказал. — В приюте… Я думал, что не боялся, а когда приехал в Хогвартс, то понял, что не выходил из этого состояния годами. Я жил, воровал, врал, дрался потому, что мне было так страшно. И это оказалось ужасно. Я думал, что делал это, потому что сильный, а вышло так, что потому что слабый.
— То есть, ты имеешь в виду, что страх — это слабость?
— Да, я так думаю. Я думаю, что это делает меня слишком уязвимым и нерациональным. — Вдруг Том запнулся и фыркнул: — Нерациональным! Вот это я, конечно, выдал.
Гермиона закусила губу, чтобы не дать волю неуместной улыбке. Том на кушетке слишком дергано обнял себя руками и продолжил уже менее живо:
— Не знаю, почему я так думаю.
— Ты сегодня сказал, что воровал, потому что тебе было страшно. Что ты имел в виду?
— Я не знаю, как… объяснить. Правда, не знаю, почему так сказал. Я хотел эти вещи и брал их себе. Потому что мог это сделать, мог получить, даже если они мне не принадлежали. Это означало — ну, тогда, — что я достаточно хорош в этом. Лучше других в чем-то.
— Возможно, ты хотел бы, чтобы кто-то подарил их тебе?
Гермиона была уверена, что заметила, как Тома передернуло.
— Что за чушь! — выплюнул он. — Некому было дарить их мне.
— Ты хотел, чтобы кто-то подарил их тебе, но никого не было, и ты, полагаясь на себя, их крал? Подарок для самого себя.
Ей показалось, что в комнате у нее под ногами стало прохладнее. Она осмотрела привычную мебель, пол и стены, стараясь понять, почему ей стало так некомфортно. Том, будто отображая ее чувства от этого разговора, поежился и согнул ноги в коленях.
— Да, наверно, что так. В этом и смысл кражи.
— Есть кражи ради удовольствия, чтобы повеселиться. Это не твой вариант.
Том положил ладонь на лицо и замер.
— Наверно… Я не знаю. Я не знаю. Я устал. Пожалуйста, оставьте меня в покое.
— Почему ты хочешь спрятаться? Тебе стыдно?
— Оставьте меня в покое! — почти выплюнул он и резко отнял руку от лица, а потом одним рывком поднялся и спустил ноги с кушетки.
Франческа сняла очки.
— Я не знаю, что могла сделать не так, но это случилось, — вздохнула она. — Скажи, почему ты кричишь, и я постараюсь помочь тебе.
Том, похоже, задрожал. Он упирался ладонями в кушетку, но локти оставались прижаты к телу. Каждое его следующее слово звучало, как выстрел. Гермиона подумала, что такой интонацией можно говорить заклинание, забивающее гвозди.