Франческа сняла очки и сжала пальцами переносицу. Гермиона против воли поджала губы: эти его слова звучали… расстраивающе.
— Какие эмоции у тебя вызывает это «собирание по кусочкам»? Дело же не в крестражах?
— Наверное, большую часть времени я разочарован, — ответил Том, и Гермиона уловила сомнение в его голосе.
— Мне кажется, что есть что-то еще.
Том отклонился назад в кресле и, упершись затылком в изголовье, сказал:
— Да, мне очень и очень больно осознавать, что большую часть жизни я выбирал самый худший вариант. Что я ошибался буквально во всем — поведении, отношении к жизни и людям. Все это было совершенно неверно. — Он помолчал, а потом, словно на что-то решился, продолжил: — Так просто невыносимо знать, что каждый кусочек моей жизни — это ошибка. Может, я тоже ошибка.
Внутри нее что-то сжалось в маленький шар, и Гермиона вздрогнула от этого ощущения.
— Тебе трудно принять это? — спросила Франческа, а когда ответа не последовало, добавила: — Свою возможность ошибаться.
— Это не просто возможность, это большая полноценная ошибка. Я буквально ничего хорошего не сделал, ничего правильного.
Он провел рукой по подлокотнику, и Гермиона неосознанно сделала такое же движение, чтобы ощутить шершавую обивку.
— Ты вправду так думаешь?
— Наверно, нет, — ответил Том и повернул голову к окну. Гермиона проследовала за его взглядом и увидела там слишком привычный пейзаж, который почему-то не вязался ни с каким временем года. Она не сразу поняла, что он продолжил говорить: — Просто по сравнению с этой ошибкой все остальное кажется таким маленьким, буквально крошечным. Как я могу брать во внимание хорошие оценки, если даже сейчас я не могу окончить два последних курса просто потому, что у меня не всегда получается заставить себя встать с кровати?
Франческа снова сняла очки. У нее была удивительно мягкая, но уверенная интонация:
— Том, давай остановимся. Это не ты не можешь окончить учебу, — она особенно выделила эти слова, — а твоя болезнь не дает этого сделать. У тебя депрессия, прошу тебя, учитывай это.
— Но я сам загнал себя в это состояние. Все мои действия в прошлом привели к этому. Это, можно считать, мое наказание.
— Ты винишь себя? — спросила она без малейшего удивления в голосе.
Том снова отвернулся к окну со скучным пейзажем и ответил, смотря в какую-то точку на потолке:
— Сейчас да. Какое-то время я злился на других, но это… бесполезно. Даже моя злость — это просто эмоция, которая ни к чему не приводит.
— А ты бы хотел, чтобы она к чему-то привела?
— Не знаю. Чтобы все эти люди сказали — мол, да, Том, мы очень плохо с тобой обращались, и поэтому ты теперь ненормальный. Но моя мать отдала Богу душу еще сто лет назад, а со всеми остальными я не вижу смысла говорить. Думаю, это уже ничего не даст.
Повисла тишина, и Гермиона стянула с волос резинку, чтобы как-то занять руки. Она вдруг очень захотела, чтобы Франческа сказала что-то хорошее, поддерживающее, что не могла сказать она сама. Эти бесконечные вопросы иногда загоняли ее в тупик.
— Давай сделаем еще одну паузу, хорошо? Депрессия — это просто реакция твоего организма на травму, — она помолчала, а потом продолжила очень уверенно: — На начальном этапе, без помощи, ты никак не мог это остановить. Это защитный механизм твоей психики. То есть, она буквально сделала все, чтобы ты обратил внимание на проблему и решил ее. Как думаешь — это хорошо или плохо?
— Плохо, наверное, — со вздохом сказал Том. — В смысле плохо, что это случилось, но я узнал очень много нового о себе. Наверно, именно это хорошо. Теперь я… больше думаю о том, что и зачем делаю. Да, это хорошо.
Они молчали какое-то время, но Гермиона чувствовала только что-то близкое к покою, и всем сердцем надеялась, что у Тома тоже появилась эта эмоция.
— Как ты себя чувствуешь в последнее время? — все же спросила Франческа. Том вздрогнул, словно слишком резко вышел из задумчивости.
— Как будто все еще ищу в черной комнате черную кошку, но хотя бы знаю, что она там есть.
— Какие ты эмоции испытываешь большую часть дня?
Том подпер подбородок рукой и протянул:
— Благодарность, одиночество, опустошенность и иногда что-то типа… нейтральности. Ну как бы есть нейтральное настроение, но оно как будто заталкивает тебя под землю, а это просто — не хорошо, но и не плохо. Боже, — он запнулся на этом слове, — как же прекрасно звучит — не плохо.
— А что насчет благодарности?
— На прошлой неделе Гермиона купила мне два чемодана новой одежды. У меня никогда не было таких хороших и качественных вещей. Наверно, это все стоило целое состояние.
Гермиона подумала, что нужно было сделать это раньше. Она подтянула под себя ноги, ощутив нужду в тепле и покое. Захотелось домой, чтобы по дороге обязательно выпить с Томом кофе или какао и, может, посидеть на какой-то лавочке.
— Это для тебя много значило, да?
— Я не говорю, что она и Рон ничего не делают для меня… Наоборот, — Вдруг Том поднял голову вверх и улыбнулся. Она тоже улыбнулась, хоть и знала, что он не мог ее видеть. — Но именно это было просто прекрасно. Мне всегда нравились особенные вещи, а именно эти особенные потому, что они теперь мои. На самом деле, наверно, мне очень повезло с тем, где я сейчас.
Ей показалось, что Том снова намеренно заменил слова на более нейтральные, но она все равно поняла, что он хотел сказать на самом деле.
***
Пальто путалось в ногах, и Гермиона сбавила шаг. Она остановилась у перехода.
На нее налетел Юксаре, уперся лапами в живот и задрал морду вверх, стараясь лизнуть лицо. Она потрепала его за ухом, наблюдая, как, сильно хромая, навстречу шел Макс.
— Ты спустил его с поводка! — сказала Гермиона вместо приветствия, а Макс только устало улыбнулся.
— Я за ним не успеваю. Не волнуйся, этот хороший мальчик никого не тронет. Да? — И наклонился, чтобы погладить Юксаре по голове.
Она внимательно осмотрела Макса с ног до головы, сдерживаясь, чтобы ничего не сказать насчет того разговора. Хоть они и пересекались на работе почти каждый день, не находилось правильных слов, а неправильные она решила оставить при себе.
Макс взял Юксаре на поводок и пошел вперед, по привычке, наверно, зная, что она его догонит.
— Помнишь, три команды пультеров ошиблись с расчетами? Я переделал им координаты. Люпин с тем стажером уже отправились.
Какое-то время они шли молча, и Гермиона подумала: «Хоть что-то остается прежним», но тут же одернула себя. Она никогда не могла отмалчиваться, когда хотелось что-то сказать: от этого тишина казалась не привычной и обыденной, а почти искрящей.
У нее мерзли лодыжки в том месте, где заканчивался носок и еще не начиналась штанина.
— Тэдди и сам не так давно получил значок, — с сомнением протянула Гермиона через время, меньше всего желая разговаривать о работе. Потом она подняла взгляд на Макса и со вздохом продолжила: — Ты очень быстро исправил их ошибку. Сколько еще сотен копий нужно собрать, чтобы начали организовывать работу университета?
Она и так знала ответ на этот вопрос, но Макс, не задумываясь, ответил:
— На самом деле, не так много. Я забегал в отдел тайн и взял у них обновленный чертеж пульта. И вот в чем штука…
Дальше они обсуждали теории времени, выведенные Джоном Чемберзом, которые совершенно не совпадали с расчетами Уэллса. Гермиона все никак не могла уловить ту тонкую грань: она утратила доверие Макса, или он просто больше не думал о разрушенных мечтах? Когда она отворачивалась, то боковым зрением замечала, как он сжимал челюсти и хмурил брови.
Потом Гермиона завороженно наблюдала, как носки ее черных ботинок поднимались от земли для шага и снова возвращались на место. Осенний ветер и предзакатное солнце вместе создавали какое-то особенное ощущение пространства: воздух будто был прозрачнее возможного; каждая травинка и лавочка на дороге становились осязаемее, чем всегда.