Конечно, стоять в битком набитом вагоне было совсем не то, что покачиваться на мягком сиденье душистого олдтаймера — пусть и обречённого на все ужасы утреннего трафика.
В стекле отражались лица пассажиров, за стеклом скользили перелески, остановочные платформы, поля, какие-то корпуса вдали и снова перелески.
Всё это было щедро залито ещё, казалось бы, по-настоящему летним солнцем, — но именно на его свету уже были заметны первые червоточины осени.
Поверх всего призрачно плыла запечатлённая напоследок сетчаткой глаз фигура Кондрашова: он выбрался с сиденья проститься и стоял, одной рукой держась за дверцу, а другой прощально маша, — в серизовом, натурально, глубокого внутреннего огня двубортном костюме, душимый накрепко застёгнутым воротником сорочки, для пущей надёжности схваченным, как было обещано, петлёй лазоревого галстука.
То что Василий Степанович был лишён привычной кружки, производило впечатление безжалостной ампутации.
Что же касается этого имени — Александр, то впервые оно прозвучало для меня именно так — между делом, в суматохе сборов.
* * *
Видимо, в электричке я подцепил какую-то дрянь из тех, что вызывают насморк, кашель, гудение в голове и небольшую температуру.
Я счёл за благо уединиться, дабы поставить инфекции непреодолимый барьер. Лилиана ахала по телефону, рассыпала рекомендации врачебного характера, порывалась приехать, я отказывался принимать её у себя.
В четверг после обеда она уехала в Кондрашовку.
Ничего, что требовало маломальской концентрации, я делать не мог. Я то брался за книжку, то щёлкал пультом телевизора, то лениво припоминал что-то из рассказов Василия Степановича.
Было бы жестоко называть его выдумки ложью. Кондрашов вилял бессознательно, не имея в виду злостно ввести кого-нибудь в заблуждение: всё чего он хотел — это выглядеть чуточку лучше.
Начинает рассказывать, сыплет мелочами, путается в пустяках, не замечает, что его неотвратимо сносит к чему-то важному: и вот он — хрясь! — со всего маху на него напарывается: выкладывает как есть, не дав себе труда подумать, не выставит ли его сказанное в ложном свете?.. не явит ли миру не таким, каким он хотел бы явиться?
Спохватившись, на всём ходу тормозит, поднимая пыль никчёмных отговорок. Он не так выразился; это просто обмолвка; не поймите превратно; сейчас он скажет всё заново и по-настоящему, ведь необходимо прояснить дело.
И говорит — однако достигает прямо противоположного эффекта: дело было ясным, а благодаря его уточнениям и впрямь запутывается…
Но как его осуждать?
Возможно, начиная говорить о прошлом, принимаясь проговаривать жизнь, перебирать её, переливая в слова, он вдруг понимал, что что-то в его жизни — а может быть, многое — а может быть, и всё — сложилось не совсем так — а может быть, и совсем не так, как было должно сложиться, каким задумывалось, каким вставало в мечтаниях.
И что же делать? Следовать ли ползучей, приземлённой реальности, случайно захватившей плацдарм, — или продолжать придерживаться мечты, которая, при всей своей якобы эфемерности, конечно же, более жива и убедительна?
Ему хочется рассказать жизнь лучшую, чем прожилась в действительности. В конце концов, почему бы мечте о лучшей жизни не иметь право на существование даже и в ту пору, когда она почти вся осталась в прошлом?
Вот, например, он говорил о своём дипломном фильме…
Василий Степанович учился на четвёртом, ему было рановато браться за диплом, но пятикурсники Говорухин и Дуров, которых он хорошо знал — вместе жили-то в общежитии, — по-приятельски позвали его принять участие в их дипломной работе. Дескать, давай с нами, будешь третьим режиссёром; договоримся, тебе зачтётся.
Конечно, надо было мне тогда с ними, вздыхал Василий Степанович. Теперь-то понятно, зря я зафордыбачил… да ведь известное дело: русский мужик задним умом крепок.
Надо было, да, но случилась закавыка: прочтя сценарий, Кондрашов упёрся в одну мелочь.
Кстати, поначалу он предложил несколько дельных поправок, которые вошли в окончательный вариант, но истинное их авторство никогда и нигде не было указано. Об этом Василий Степанович говорил так, словно речь шла о чём-то само собой разумеющемся и никому в этой области никогда в голову не приходило помнить о чьих-нибудь сторонних заслугах.
Но не в этом дело.
Сюжет фильма был прост и ясен: группа альпинистов готовится к восхождению на пик Ор-Тау, на котором прежде никто не был. И вот, мужественно преодолевая разного рода трудности, представляющиеся непреодолимыми, добивается своего и покоряет вершину.