— Ничего себе. Под чёрной пилоткой стальные глаза.
— Не знаю.
— Он же, наверное, бедный.
— Ну и что. Подумаешь. Какая разница, если любовь.
— А правда. Что такое, в самом деле. Должны же красавицы и бедных любить. Ты же меня любишь?
— Я-то?
По голосу было ясно, что Лилиана и немного польщена скрытым, но оттого ещё более значимым комплиментом, и чуточку разочарована прозвучавшим из моих уст намёком на бедность.
— Ещё как, — вздохнула она. — А что удивительного? Любовь зла.
— И это правда. А с папой что?
— Николаев, вот какой ты любопытный! И въедливый. Прилип как банный лист… Ты же меня знаешь. Меня пытать не надо, я сама выложу. Не знаю я. Дела какие-то. Он финансист или вроде того.
— Кто?
— Ну кто. Этот Клавушкин знакомый.
— Ясно. Кажется, Василий Степанович к Клавушке не очень…
— А вот не надо эмоций, если речь о деле.
— О деле?
— У папы же всегда дела. Ты ещё не понял? Он вечно что-нибудь мутит.
— Мне не говорил.
— А сам не догадываешься?
— Да как-то…
— Ты, Николаев, вообще, — сказала она. — Тоже мне коммерсант. Прост как валенок.
— Это не по-русски, — предостерёг я. — Если, конечно, мы именно по-русски пытаемся беседовать. В чём у меня уже есть некоторые сомнения…
— Ой-ой-ой, какие мы ревнители. А как же надо?
— Если «как валенок», то тупой. Если серый, то как штаны пожарника.
— А если прост, тогда как?
— Если прост? Прост как дрозд: в шляпу нагадил и зла не помнит.
Лилиана рассмеялась.
— Ладно, дрозд, целую. Завтра жду.
* * *
Клавушка. Ох уж эта Клавушка.
Бок о бок с Клавушкой Лилиана проходила университетский курс и дружила со студенчества. Мы несколько раз встречались. Сначала Лилиана, как всегда и у всех водится, хотела мною похвастать, — как, пожалуй, и я в свою очередь хотел, знакомя её с Димой и с Глаголевым (оба были с жёнами, это придавало нашей встрече некоторое особое значение).
Клавушка мне понравилась. Она была задорная, эта Клавушка. Красавицей не назовёшь, но такой смех, такие лучистые глаза! — редко когда услышишь и увидишь.
Скорее всего, Лилиана решила, что Клавушка понравилась мне даже сверх меры. Всегда ведь есть та или иная мера. Если знакомишь любимого с подругой, хочешь, чтобы он лишь оценил, какие у тебя замечательные подруги, чтобы сияние твоих чудных подруг на тебя саму бросило дополнительные блики, — а совсем не для того, чтобы он в одну из них немотивированно втюрился. Может быть, я преувеличиваю, но, так или иначе, с тех пор мы с Клавушкой виделись только раз. И уже в ситуации совершенно формальной, когда совсем не до лучистых глаз и волшебного смеха — общий вечер, много народу.
В Кондрашовке Клавушка не бывала.
Однажды о ней зашла речь — но Лилиана тут же прикусила язык и бросила на отца досадливый взгляд, словно совершила какую-то оплошность, нечаянно обмолвившись.
Василий Степанович виду не подал. Но когда дочь вышла на террасу, буркнул вполголоса, что вообще-то он не против, чтобы четырежды замужем. Разные ведь у женщин темпераменты, мало ли кого как крутит. Кроме того, может, ей просто в жизни не везёт, вот и получается потом, что пробу ставить негде. Навидался он всякого, особенно в артистической среде, где подонок на подонке. Так что жизнь есть жизнь, никуда от неё в случае чего не денешься… Но чтоб уже к двадцати пяти такой счёт забитых и пропущенных! Согласитесь, Серёжа, тут всякий призадумается.
То есть Кондрашов Клавушку прежде не очень жаловал. Но теперь был готов пренебречь своим ригоризмом ради какого-то там дела. Да и, если разобраться, уступка-то ерундовая… но всё-таки. Меня это всё совершено не касалось; я рассеянно умозаключил, что дело сравнительно важное: важнее уступки.
Что какие-то дела у него существовали (по крайней мере, в прошлом), сомневаться не приходилось, стоило окинуть мысленным взором Кондрашовку. Начать хоть бы с её роскошных ворот. Такие ворота без дел не появляются.
Сам он о делах помалкивал.
Впрочем, бывало и такое, что заговаривал. Заговаривал, как обычно, случайно, сознательно того не желая, допускал проговорку.
Но если в иных случаях он шёл на попятный для того, чтобы, маленько отъехав и взяв иную колею, снова двинуться вперёд, то когда дело касалось прежних дел, Кондрашов вылетал из реки своей памяти как ошпаренный.
Примеряя один обрывок к другому, так и сяк перетасовывая лоскутики случайно сказанного, я не смог сложить ясную картину былого.
Время, на которое приходилось, по моим расчётам, заложение основ режиссёрского благосостояния, было своеобразным: время растянувшегося на десятилетия перескока с одних экономических рельс на иные. Новые (ничего нового в них не было, просто за несколько поколений население о них крепко забыло) представлялись более эффективными, даром что почти век делались попытки доказать жизненность старых (о которых большая часть человечества не имела никакого понятия).