Но в сочетании с его ясным лицом и немного нескладной, костистой, крепкой фигурой оно, это одеяние, напротив, само блекло, смиряясь с необходимостью занимать в облике своего обладателя вовсе не главное место.
Лицо было открытым, простым, довольно широким, с такими же широкими бровями — светлые, как и волосы, они отчётливо выделялись. Нос мог быть чуть меньше да и тоньше; пожалуй, ни один парикмахер в тайных мечтаниях о перемене участи не возжелал бы себе такого мощного носа, — однако в целом он не производил впечатления избыточности, хорошо сочетаясь и с округлыми скулами, тоже явственно выделяющимися, и с широко поставленными глазами: их положение и делало широким всё лицо.
Сами глаза, серо-голубые, смотрели открыто, ясно и всегда чуть улыбаясь, как если бы их обладатель знал что-то такое, что пока ещё неизвестно остальным. Но это тайное знание не вызывало даже тени подозрения, что он готов воспользоваться им с какой-то дурной целью — схитрить, словчить; наоборот, оно почему-то окончательно доказывало, что это открытый, ясный человек, и от него не стоит ждать подвоха.
Лёгкая улыбка на довольно полных губах и сопутствующие ей морщинки у глаз добавляли лицу доброжелательности, благорасположения; губы немного черствели, складываясь чуть иначе и теряя сдобную полноту, когда он прислушивался к словам собеседника; в этом случае по ним тоже блуждала тень доброжелательной улыбки, но выражение в целом становилось серьёзным и внимательным.
Мы провели бок о бок часа три.
К тому времени, когда они с Клавушкой собрались в обратный путь, у меня сложилось о нём определённое представление. Оно и в целом было довольно необычным, это представление; то же, что в нём присутствовал привкус странной обречённости, в которой я тогда ещё боялся себе признаться, делало его окончательно удивительным и ужасным.
Прежде всего — я уверился, что он искренне не хочет выделиться.
Это само по себе привлекало внимание: по большей части замечаешь, наоборот, желание выйти из ряда — и одновременно всякого рода лукавство и уловки, которые должны это желание скрыть.
Иной выделяется уже тем, что ярко демонстрирует своё нежелание выделяться.
В Александре и этого не было — просто спокойный, открытый человек, доброжелательный, готовый выслушать любое мнение и не навязывать своего. Казалось, он само своё первенство рад уступить первому попавшемуся. Но в результате этой уступчивости его первенство оказывалось, наоборот, неоспоримо.
Ныне язык утратил способность описывать такие явления, выражать такого рода понятия. Так или иначе, мне представилось, что он осенён некой благодатью.
Согласен, звучит странно.
И всё же я не мог избавиться от смутного ощущения, скоро переросшего в отчётливую уверенность, что он, Александр, заведомо, от рождения обладает каким-то особым свойством.
Это свойство трудно описать, тем более невозможно разъяснить. Однако же оно существует — и добавляется ко всему, что у него есть (и что может, в принципе, приобрести каждый) — неважно, вещь это, манера, знание, навык или что угодно ещё.
Любые его приобретения это свойство наделяет некими особенностями, каких прежде у них не было, придаёт этим вещам — или сведениям, или желаниям — новые качества, какими раньше они не обладали.
Благодаря этим новым качествам они делаются гораздо более ценными, радикально дорожают, — чтобы потом, заново отразившись на самом Александре, сделать его в чужих глазах каким-то не совсем обыкновенным, совсем не обыкновенным, совершенно необыкновенным и выдающимся.
Не знаю, внятно ли я изъясняюсь, но вот, например, его костюм и его кабриолет.
Ну что такое — костюм? Что такое этот несчастный кабриолет? Разве не всякий, независимо от ума или способностей, может обзавестись кабриолетом и костюмом? Главное, чтобы хватило средств.
Но в том-то и штука: это будут какой-то другой кабриолет и какой-то другой костюм — совсем не такие кабриолет и костюм, как у Александра! — всего лишь их жалкие подобия, просто лаковые железки и шёлковые тряпки. Тот, кто смог овладеть этими железками и тряпками с помощью денег, останется тем же, кем был и до обладания, — никем.
Если это не предмет, а знание, — им может владеть любой профан. Но в случае Александра, попав к нему, оно загадочным образом обретает новые измерения и особую весомость.
Если это отношения с другими, то у всех они есть, мы все ими повязаны, — но Александр одарён способностью видеть их в развитии и, словно оценивая течение реки, заранее понимать, где могут в них встретиться пороги и мели, и что нужно сделать, чтобы благополучно провести своё судно.