- Родители у нас пьяницами были. - начал рассказывать Петр. - И отец и матерь. Ничего хорошего от них не было ну вот и отдали нас в детский дом. Вы, Катя не знаете - это совершенно не выносимо. Даже и не скажешь, что хуже - у родителей, или в детском доме. Только и не туда и не туда, мы возвращаться не собираемся. В общем сбежали мы - в товарном вагоне до Москвы доехали, а было это полтора месяца назад - в середине апреля. С тех пор живем на этом чердаке. Иногда выходим за подаяниями, но уж очень боязно, что нас схватить могут. Один то раз чуть и не схватили - мы только в толпе успели затеряться. Мы, ведь, юркие... Вот и вся наша история.
Катя помолчала некоторое время, потом спросила:
- И что же? Как же вы дальше жить станете? Неужели в бродяг бездомных желаете превратиться?
- Все что угодно, только не возвращаться в этот дом!... А я бы хотел учиться, а Машенька, вы не смотрите, что она такая маленькая - она шить умеет!
- Что же нам делать... Знаете что - пока вы здесь оставайтесь...
- Да куда ж нам идти-то! В Москве и не найдешь лучшего чердака!
- Так вот вы и оставайтесь здесь, ну а я придумаю что-нибудь, вернусь завтра, и еды вам принесу.
Петр кивнул:
- Вы только про клятву свою не забывайте.
- А вы котенка здесь не видели?
- А какого?
Тут Катя описала Томаса, и дети ответили, что "Нет".
Однако Машенька, уже принявши Катю в сердце, как сестричку свою, предложила:
- А мы вам поможем. Вы в подъездах посмотрите, ну а мы в подвале покличем...
До вечера продолжались безрезультатные поиски, и там уж, в тот час, когда Дима торопил автобус, Катя вновь подошла к скамейке, вновь вспомнила юношу, и чувства свои облачные.
В голове ее, спокойной печальной рекою текли мысли: "Так, ведь, я и предчувствовала все. Впереди - печаль. Встретились мы - сердце мне обожгло, да так обожгло, что и не знаю - заживет ли когда. А встретится... какая светлая надежда - встретится! Но к чему обманывать себя, Катя? В этом то городе, среди этих толп... Нет - нельзя жить без надежды. Я буду заботится об этих детях и каждый вечер хоть на полчаса приходить к этой скамейке..."
И она, хоть и уставшая и голодная - у нее не было денег даже купить жетон, позвонить домой - она прождала его целый час, а потом, тяжело вздохнув, направилась к метро...
* * *
И вновь их разлучила какая-то пара минут. Совсем недавно у скамейки стояла Катя, и вот выбежал Дима, постоял там некоторое время, все больше погружаясь в отчаяние, затем побрел в метро...
Вот он уже дома - бабушка заметив его бледность, тут же и спросила, что за беда случилась.
Армия. - Нет, Дима не мог, не решался так просто сказать, что его на следующий же день забирают в армию. Он чувствовал каким ударом станет подобное известие для бабушки - он не решался потому что предчувствовал слезы, а потом - ухудшения ее здоровья.
Потому Дима ответил, что так - пустяки - хоть и понимал, что на следующий день, по крайней мере, придется ей все рассказать.
Даже лучше бабуши почувствовал Димину боль Джой - он разлегся перед ним на полу, отказался от предложенной любви, но с пониманием, с тоскою смотрел на хозяина. Томас же разлегся на коленях, да и замурлыкал ласковою свою песенку.
- Эх, вы звери, зверюшки. Вот, если бы ты, Томас, мог говорить, так рассказал бы мне на прощанье про свою хозяйку. Всю бы ночь ты мне рассказывал, ну а я бы - слушал, да слушал... Как жаль... А я слышал, что все кошки и коты - немного волшебники. Вот если бы ты сделал так, чтобы она, где бы не была сейчас, почувствовала, что я ее люблю...
Так просидел он, смотря за окно, в темень ночную, до тех пор, пока часы не показали полночь - подумал было о сне, и понял, что в эту ночь не сможет заснуть до самого утра.
Тогда Дима взял тетрадку, ручку; едва ли не разрывая бумагу, принялся писать:
Ах, кто же судьбами слепо так вертит?
Кто двигает нас по игральным полям?
Не ведая, в людях, что кровушкой светит,
Без спроса даря жизнь тоскливым ролям.
Кто ты?! Проклинаю твое я творенье!
Градов суету, этот улей разлук!
Судьбы проклинаю зловещее пенье,
И хватку небесных, карающих рук!
Так будто, всех создал себе на потеху,
Театр из мрачных, безликих теней,
И ты, развалясь - право, дело не к спеху,
Наш движешь в изгибах игральных полей!
Дима не стал перечитывать написанное, отложил лист, обхватил голову руками, застонал слабо.
- Куда... В ад?... - шептал он, роняя слезы, глядя то на котенка, то на Джоя. Потом он взял лист бумаги и стал писать следующее стихотворение, потом еще и еще одно - все мрачнее и мрачнее. Он все вспоминал лик Девы, и все мучительней были эти воспоминанья, так как уверился он, что никогда он ее больше не увидит, а впереди - только Ад...
Он так и просидел за столом на кухне, записывая одно стихотворение за другим и, в конце концов, так устал, что просто повалился головой на листы.
Разбудила его бабушка:
- Что это ты такие тяжелые стихи пишешь? - спрашивала она держа в руке один из Диминых листков; внимательно на своего внука глядя.
- Положи пожалуйста...
Дима выхватил из ее рук листок, положил в кипу иных и посмотрев на разгорающееся на улице рассветное зарево, понял - "Надо говорить".
- Меня в армию сегодня забирают. - и дальше скороговоркой. - Ты только не волнуйся, все будет хорошо. Я буду возвращаться, я буду письма писать. Не успеешь оглянуться, как я уже вернусь.
Мучительно было смотреть на бабушкино горе, на то, как побежали по ее морщинистым щекам слезы, от того, как запричитала она - мучительно вдвойне от понимания того, что изменить то он ничего не в силах.
- Ты только за Джоем, за Томасом пригляди, ну а я скоро вернусь. Нежданно, конечно, так получилось, но ничего... Деньги у меня в столе найдешь, в серебряной коробке... Вот, а если Томаса, кто искать станем - ну объявление там прочитаешь, иль еще что, ты обязательно позвони - о встрече договорись - ну а телефон оставь - обязательно оставь. Все я побежал, некогда уже.
И он, позабывши свои стихи на столе, на кухне бросился одеваться в коридор. Это бабушкин плач наполнял голову горящей болью - этот надрывный, тоскливый плач, прервавшийся вдруг сухим кашлем...
Джой тихонько завыл, а Томас, запрыгнувши на полку с обувью, не мурлыкал больше, но, выпучив глаза, смотрел на торопливо одевающегося Диму и, казалось, хотел что-то сказать...