— Очень мило, что вы навестили нас.
— Такое несчастье! Он не мог этого сделать. Я знаю Вальдо, уж кто-кто, а он и мухи не обидит. Он даже руки ни на кого бы не поднял, разве что по сценической необходимости. Бедняга Бэзил, конечно, его можно только пожалеть. Но должна же полиция разобраться с этой глупой ошибкой. Мы все подтвердим, что Вальдо не способен совершить убийство… — Он остановился, переводя дыхание. Его слова бальзамом пролились на душу — за эти два дня Макс оказался первым человеком, горячо отстаивавшим невиновность моего отца. — Бедная Хэрриет, вы, наверное, так устали от вчерашних треволнений?
Втроем с Марией-Альбой и Корделией мы сели завтракать в столовой, не поднимая занавесок на окнах. Сквозь маленькую щелочку виднелись только ровно подстриженные кусты и несколько деревьев. Мне было грустно оттого, что жизнь моей семьи стала предметом бесцеремонного любопытства окружающих. Где-то за оградой промелькнули две мужские фигуры, и, присмотревшись, я увидела репортера, примостившегося на каменном парапете и заряжавшего пленку. Еще один настраивал объектив камеры, шаря по окнам дома. От досады я даже уронила вилку на пол. Корделия подняла голову и недоуменно посмотрела на меня. Если даже для меня вся эта история обернулась потрясением, то каково ей, в столь юном возрасте ставшей жертвой нелепой травли.
— Дурацкая рассеянность, — пробормотала я, стараясь сохранить улыбку, — как роялисты в период Французской революции, прячемся от обезумевшей толпы за стенами особняка.
— Мы так долго не протянем, если будем рассчитывать, что Брон один будет за нас отдуваться, — сказала Корделия, постучав ложкой по скорлупе вареного яйца.
— Ну, знаешь ли, дорогая, это несправедливое обвинение — женщины не так часто прятались за спину мужчин, как принято считать. Даже в более трудные времена они тоже сражались. Даже лили раскаленную смолу на головы врагов. Впрочем, это мало помогало. Когда заканчивалось продовольствие, а затем собаки, кошки и крысы…
— Лучше умереть, чем съесть Марка-Антония! — Корделия продолжала невозмутимо чистить яйцо.
Мы выпили по чашке шоколада со сливками, и Мария-Альба остроумно заметила, что, коль мы попали в осаду, она использует этот шанс, чтобы откормить нас как следует, сохранив жизнь несчастному животному.
— Дверь хлопнула, — сказала, прислушавшись, Мария-Альба, — кто-то пришел.
Я встала из-за стола и бросилась в прихожую, где увидела Рональда Мэйсона в распахнутом пальто и сбившемся галстуке.
— Хэрриет! Дорогая моя! Я не знал, что подумать! — Мне нравился его голос, мелодичный, низкий, с чуть заметной хрипотцой, какая бывает у все курящих. — Я не забыл, где у вас хранится запасной ключ. — Он вернул его мне. — Но сейчас лучше держите его в доме.
Рональду Мэйсону было около сорока, человек он был весьма прозаический и приземленный, но не лишенный чувства юмора и сентиментальности. В речи он нередко употреблял архаические формы и слова, свойственные людям старшего поколения.
Увидав в дверях Марию-Альбу, он обратился к ней на итальянском, демонстрируя безупречное произношение, усвоенное в Оксфорде:
— Sono io, Maria-Alba, il tuo anziano amico — Ronnie. (Мария-Альба, это твой старый знакомый, Ронни.)
— Anziano, vero (И точно старый), — заметила Мария-Альба, мрачно оглядев его, но, все же отложив в сторону кочергу, которую прихватила с собой из столовой для самообороны.
— Ронни, хорошо, что ты приехал, — я поцеловала его в щеку, ощутив запах лавандовой туалетной воды, — они не прицепились к тебе?
— Нет, нет, — Рональд пригладил взлохмаченные волосы.
Не успели мы уйти из прихожей, как снова раздался звонок в дверь.
Я подошла и глянула сквозь щель почтового ящика. На лестнице стоял незнакомый молодой человек.
— Цветы из магазина по заказу, — произнес он на ломаном английском.