— Хэрриет! — ко мне вдруг кинулась Корделия. — Я справлюсь! Лучше умереть, чем стерпеть то, что с нами случилось!.. — Она замолчала, и пауза показалась мне необычно долгой.
— Что такое? Что стряслось? — Я нисколько не испугалась, зная, что драматические сцены в нашей семье — обычное, почти профессиональное дело. Я была готова услышать от Марии-Альбы, что сломался бойлер или что Корделия получила самый низкий бал по-латыни.
— Waldo sara impliccato per omicidio. (Вальдо подозревают в убийстве.) Твоего отца могут повесить! За убийство! — Она вдруг опустилась на пол и схватилась руками за голову.
Корделия вскрикнула и упала в обморок.
Глава 3
Мы уложили Корделию на позолоченную танкетку из черного дерева, появившуюся у нас в доме после постановки «Антония и Клеопатры».
Мария-Альба быстро выдрала несколько перьев из старого боа, висевшего на шее Анубиса, и, подпалив их спичкой, сунула под нос Корделии. Та мгновенно пришла в себя, почувствовав отвратительный горелый запах, и посмотрела на меня с выражением трагического отчаяния.
— Не целуй меня на прощание, дорогая сестренка, иначе ты отравишься ядом, что остался на моих губах. Я люблю всех моих близких, но тебя — сильнее всех. Вчера Порция, эта свинья, не разрешила мне надеть ее мохеровую кофту!
— Прекрати паясничать и ответь мне серьезно. Ты проглотила какую-нибудь микстуру или снотворное?
— Я… я… не помню… — Корделия прижала руку ко лбу и закрыла глаза.
— С'е bisogno di emetico. (Нужно дать выпить раствор.) Соль и воду, — мрачно заметила Мария-Альба, — пойду приготовлю.
— Ты зря потратишь время, я ничего не буду пить. — Корделия села на кровати и посмотрела на нас, вскинув голову. — Я ненавижу этот дом! И чем мое спасение может помочь дорогому папе, который теперь в тюрьме и которого повесят?
— Повесят… — автоматически повторила я, чувствуя, что это слово отдается в моей голове как звон похоронного колокола.
Корделия не сводила с меня глаз.
— Ты способна сохранять душевное равновесие даже на эшафоте, Хэрриет.
— Да, наверное. Так оно и должно быть… Но ведь в нашей стране давно уже отменили казнь через повешение.
— Да ну? Не может быть! Я видела фильм, в котором героя должны были повесить! Да, точно, его должны были повесить, а священник просил его, чтобы он показал людям, как боится смерти, тогда бы они задумались над своими грехами и обратились к праведной жизни. И это было так ужасно, когда он начал плакать и просить о пощаде… Я не хочу умирать. Это просто кошмар, но ведь мы так и не узнали, вправду ли он боялся или только притворялся.
— Это только фильм, — отозвалась я, плохо слыша свой голос, словно уши у меня были заложены ватой. — Виселица запрещена законом.
— Законом? Фи! — раздался рядом голос мамы. Мы глядели на нее в полной растерянности. Она стояла на лестнице, одетая во все черное. — «Вы сами некогда прочтете тот закон, что горечью прописан в книге всех проклятий».
— «Король Лир», — отозвалась Корделия.
— «Отелло», — произнесла я почти одновременно с сестрой.
Мы давно уже привыкли к тому, что наши родители постоянно цитировали Шекспира, все пьесы и трагедии которого знали наизусть. Само собой разумеется, мы должны были тут же угадать название произведения. Из протеста против этой родительской тирании мы придумали свой способ защиты: каждый из нас взялся хорошо изучить ту пьесу, из которой взято его имя, так что вскоре мы все могли сразу же откликнуться на вызов, брошенный нам отцом или матерью. Но чаще случалось так, что родители, увлекшись монологом, не обращали внимания на наши ответы, даже если они были ошибочны. Абсолютным победителем обычно являлся Брон, давно принявший решение стать актером, остальные победы доставались Офелии, поскольку «Гамлет» в доме звучал постоянно.
Я спросила:
— Кто-нибудь мне объяснит, что случилось? Я не могу поверить, что папа арестован!
Мама посмотрела на меня с бесконечной скорбью:
— «Они мне говорили, что сова была на самом деле дочкой пекаря…»
Сцена с безумной Офелией — я имею в виду шекспировскую Офелию, а не мою сестру — была любимым маминым эпизодом в пьесе. Она читала этот монолог медленно, нараспев, с теми же модуляциями в голосе, с которыми к нам обращалась сестра Паулина — бывшая наша гувернантка, страдавшая какой-то болезненной чувствительностью и сентиментальностью. Мне показалось, что я сейчас сойду с ума, если в конце концов мне не объяснят, в чем дело. А поскольку мама, завершив второй монолог, торжественно повернулась и удалилась в столовую, то я ринулась к комнате старшей сестры и, уже не смущаясь, забарабанила в дверь кулаками: