Поглощенный мыслями о способах спасти его, я совсем забыл о разговоре с «Геей».
Я рылся в справочниках, искал описания лучевых болезней. Чем больше я читал, тем яснее становилось, что Зорин обречен.
Перед самым рассветом меня, склонившегося над трионовыми экранами, вдруг свалил глубочайший сон. Очнулся я от железного грохота. Метеориты разбивались о крышу, давно уже был день. До вечера я не отходил от бесчувственного товарища, а вечером пошел наверх; но прием был таким плохим, что я улавливал только искаженные обрывки голосов.
«Это ничего, — подумал я. — Вызову автоматы, теперь они уже придут и исправят антенну».
Когда я подошел к панели управления, у меня мелькнула мысль, что автоматы не придут. Вызвать их можно только по радио, которое не действует. Нужно было вызвать их вчера, как только Зорин вернулся: тогда передатчик еще кое-как действовал. Но в смятении я забыл тогда обо всем. В первый момент у меня ноги подкосились от этого открытия, но я овладел собою и кинулся в шлюз. Когда я проходил через каюту, Зорин окликнул меня: он был уже в сознании.
— Ты уже разговаривал? — спросил он. — Какие вести?
Я не мог сказать ему правду. Впрочем, завтра радио уже будет работать. Поэтому, догадываясь о содержании передачи по услышанным обрывкам, я реконструировал ее всю. Тотчас после того Зорин уснул, и я потихоньку выбрался в шлюз. Я надел скафандр, замкнул шлем и уже собрался положить руку на рычаги, как вдруг меня поразила одна мысль: «А что, если я погибну и Зорин останется один, неспособный двигаться, слепой, беспомощный?»
С минуту я стоял, словно окаменев, а потом так же тихо снял скафандр и вернулся в кабину.
Так было и на второй день. А на третий радио вовсе замолчало, и я выдумал всю передачу; с тех пор это повторялось каждый вечер. Мне приходилось делать это, так как он засыпал, только услышав известия.
Когда я спросил у него, почему он не вернулся после падения, он ответил:
— А ты бы вернулся? — И посмотрел на меня так, что мне все стало ясно.
С первого же мгновения он понял, что надежды нет, и сказал себе: «Двум смертям не бывать». Поэтому почти вслепую выключил предохранители автоматов. Поэтому не хотел брать у меня кровь, так что я выцеживал ее у себя тайком, а ему говорил, что у нас есть добавочный запас. После четырех дней таких усилий я едва держался на ногах, боялся упасть в обморок и принимал без разбора всякие стимулирующие лекарства, какие попадались под руку; и бывали минуты, когда я ловил себя на том, что, одурев от недосыпания и усталости, шепотом говорю сам с собою: умоляю костный мозг поскорее вырабатывать кровяные тельца.
Каждый раз, идя наверх, я думал: «Не могу обманывать умирающего, это невыносимо! Да, сегодня я скажу ему, что антенна уничтожена». А спустившись, я видел, как он поворачивает но мне свое незрячее лицо, как в величайшем напряжении ожидания трепещет его когда-то такое сильное, гибкое тело… И у меня не хватало сил, и к старой лжи я добавлял новую.
Целую неделю вечер за вечером я рассказывал ему, как «Гея» приблизилась к Белой Планете, как навстречу ей вылетели огромные, странной формы корабли, как неведомые существа разговаривали с людьми с помощью автоматов-переводчиков; а пока я рассказывал все это, плотность метеоритного потока нарастала, словно в нас летели все скрытые в космосе мертвые реки железа и камня. Трепетали стены, предметы, наши тела — все дрожало, и в этой лихорадочной дрожи я рассказывал Зорину о высокой цивилизации существ и о том, как велико было их потрясение, когда, исследовав остатки погибших ракет «Геи», они увидели свою ошибку.
У Зорина теперь не было горячки — так ослабел его организм. Я видел, что не спасу его, что это невозможно. По всем данным медицинской науки, он должен был умереть еще на второй день, а он еще жил, и я до сих пор не знаю, что его поддерживало: моя кровь или моя ложь. Вероятно, последнее, так он изменился, когда я рассказывал о «Гее», держа его за руку. Тогда я чувствовал, как наполняется и плотнеет его пульс, как вздрагивают мышцы его крупного тела и как с моим последним словом он снова впадает в оцепенение.
На восьмой вечер почва стала вздрагивать реже: мы выходили из метеоритного потока. Через час после захода солнца стало совсем тихо. Несмотря на это, я не мог выйти из камеры — таким тяжелым было состояние Зорина. Он уже ни о чем не спрашивал; глаза у него были закрыты, лицо как каменное. Время от времени я осторожно брал его за руку. Могучее сердце еще боролось. Поздно ночью он вдруг заговорил:
— Сказки… помнишь?
— Помню.
— Дети не хотели… печальных… так что я придумывал веселые окончания…
Меня охватила дрожь. Я замер. Что он хотел этим сказать?
Вспомнился слышанный от него самого рассказ о том, как автоматическая ракета, возвращавшаяся со школьной экскурсией с Марса, испортилась, не могла приземлиться и перешла на круговую орбиту, как пилот — испытатель нового типа двигателя услышал в своем радио плач испуганных детей, лег на параллельный с ними курс и развлекал их сказками целые сутки, пока не подошла спасательная группа. Для детей время прошло незаметно, но пилот совершенно изнемог и от усталости и от голода, так как испытательные полеты всегда коротки и в них не берут никаких запасов. Но Зорин говорил тогда, что этим пилотом был Амета…
Я взглянул. Широкая, могучая грудь его неровно поднималась от порывистого дыхания.
Вдруг он шепнул:
— Лодки… Такие лодки.,.
— Что ты говоришь? — наклонился я к нему.
— Из коры… Я вырезал в детстве.. дай…
— Тут… тут нет коры…
— Да… а ветки… сирень… дай…
Я кинулся к столу. Там в пустой банке стоял пучок сухих веток. Когда я вернулся к нему с ними, он был уже мертв.
Тогда я закрыл ему лицо, вышел в шлюз, надел скафандр, взял инструменты и пошел к укрытию автоматов. Вместе с ними я за три часа установил новые сегменты в рефлекторе антенны, выпрямил мачту, отремонтировал ее, натянул тросы… Все это я делал как в странном сне, — очень деятельном, поразительно реальном, но все-таки во сне, а в глубине души я был убежден, что стоит мне по-настоящему, сильно захотеть, и я проснусь.
Вернувшись, я пошел наверх, и радиостанции, и включил ток. Рупоры глухо загудели. И вдруг маленькое помещение наполнилось сильным, чистым, четким голосом:
— … и четырежды — координаты. Завтра в шесть утра по местному времени «Гея» ложится на ваш курс и прибудет на астероид через двенадцать дней. Мы чрезвычайно встревожены вашим молчанием. Будем вызывать вас круглые сутки. Говорит Ирьола с корабля «Гея» на шестой день после установления связи с Белой Планетой. Теперь будет говорить Анна Руис.
Рупор щелкнул и на мгновение умолк. Но я слышал только предыдущие слова от которых кровь у меня зашумела; я вскочил, кинулся к двери и сбежал вниз, крича во весь голос:
— Я не лгал, Зорин! Я не лгал! Все это правда! Правда!..
Я схватил его и тряс так, что тяжелая голова мела подушку светлыми волосами.
Я опустил ее. Она бессильно легла. Я упал ничком, рыдая. Что-то билось в моем сознании, что-то меня звало, молило, просило… Я очнулся. Это была Анна. Голос Анны. Я хотел бежать наверх, но не смел оставить Зорина одного. Я двинулся к лестнице медленно, спиной вперед, не сводя взгляда с его застывшего лица. Тут Анна позвала меня по имени, и я отвернулся от умершего. Ее голос был все ближе. Поднимаясь по лестнице, я взглянул вверх и в открытом чечевицеобразном окне увидел Южный Крест, а пониже — бледное пятно: холодным, спокойным светом сияло там облако Магеллана.
КОНЕЦ