– Это дикие орхидеи, – говорит Аннабел. – Орхидеи-бабочки.
Мужчина и длинноволосая, чуть выше его, девушка, подходят сзади к Кэтрин, та отступает в сторону. Похоже, они разочарованы, немного теряются, увидев, как малы и невзрачны эти растения.
– А где же целлофан и розовая лента?
Сэлли смеется, Аннабел укоризненно отмахивается от Питера; Кэтрин с миг смотрит ему в лицо, потом опускает глаза.
– Послушай, дай-ка мне твою корзину, – говорит Питер.
– Совсем ни к чему.
Но он все равно отбирает корзину.
– Даздравствует равноправие мужчин!
Кэтрин слабо улыбается.
Аннабел встает. Голос Кандиды зовет их из-за деревьев; пышных французских деревьев; юный, категоричный, пронзительный английский голос.
Прелестная ящерка. Вся такая зеленая.
Они сходятся вместе, пятеро взрослых и трое детей, и бредут сквозь солнце и тень, три женщины с детьми теперь чуть впереди, двое мужчин, беседуя, сзади; сквозь солнце и тень, оставляя воду с левой руки; тень разговора, солнечный свет молчания. Голоса суть враги мысли; нет, не мысли, размышлений. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть (из своего благословенного тайного приюта) старающуюся Кэтрин, которая улыбается над плечом сестры Сэлли, даже задает один-два вопроса, как человек, играющий, против собственной воли, в пинг-понг… дурацкая игра, но если вы настаиваете, если Бел настаивает, если настаивает день… Все три женщины неуверенно пытаются расслышать сквозь свои голоса, о чем беседуют мужчины. Похоже, «совещание» уже началось, неофициально. Наверное, это Питер, он вечно норовит все привести в движение, все уладить, организовать – пока возможность еще не исчезла, не скрылась, как скрывается в гуще желтых ирисов змея. Точно тайный скупец, напрягающийся, увидев, как расходуют его деньги, он улыбается, страдает и наконец срывается.
Главное, говорит он, это идея, крючок, на который вешается программа. В сущности, речь идет о попытке объяснить, почему столько людей покупают дома в этих краях: из соображений экономических, к примеру? Что это – эскапизм? Просто поветрие, эффект снежного кома? Он сыпет идеями, почти не слушая ответов Поля; уже ощущается бессмысленность всех этих дискуссий, какая-то ненужная суета, бесконечное планирование и обсуждение того, что отличнейшим образом можно сделать без всякого планирования, без пустых разговоров – вот как кто-нибудь сочиняет рассказ: быстро, на авось, импровизируя. Что-то вроде эссе, говорит он, углубленное исследование; не просто фасонистая фотография – ах-как-некоторым-повезло. И все такое прочее.
Кандида взвизгивает – впереди, вспышкой лазури проскальзывает зимородок.
– Я его первой увидела! Правда, мам?
Подобие ненужного курсива, вечное желание подчеркнуть очевидное.
– Мне решительно ни к чему пятьдесят минут красивеньких картинок, – говорит Питер таким тоном, точно красивенькие картинки могут серьезно подпортить его карьеру.
То, что человек, в конечном итоге, утратил, то, чем он толком и не обладал даже в лучшие времена: чувство целостности, неразрывности. Примерно так – я должен сделать вот это, Б, пусть в нем и отсутствует видимый смысл, красота либо значительность, просто потому, что оно расположено между А и В. И все раздробилось на маленькие островки, без сообщения между ними, без дальнейших островов, для которых вот этот есть или был бы подспорьем, промежуточным камушком переправы, соединительным звеном, переходной ступенью. Острова, разбросанные по собственному их бесконечному морю, каждый можно пересечь за минуту, самое большее за пять, и попасть на другой, точно такой же: те же голоса, те же маски, та же прикрытая словами пустота. Чуть приметно меняются лишь настроение и обстановка, больше ничего. Ты вникаешь в теории языка, литературы, иллюзий – и идиотских фантазий. Словно приснившаяся книга, в которой вдруг не оказывается последней главы или глав, и ты навсегда остаешься на последней, неполной странице – милое лицо преклонившей у диких орхидей колени женщины, голос, нарушивший тишину, пустая острота – остаешься застывшей на веки вечные, будто на дурной фотографии. И единственный, кто понял… Бел – лишь тонко чувствующая корова, а Поль, непробиваемый, быкоподобный Поль – и зачем ты здесь, собственно говоря, непонятно.