— Думаю, тут всё гораздо сложнее, — сказал парень из Бамберга. — После войны беженцев тоже не очень-то жаловали. Хотя они ничего не излучали. Моя бабушка из Силезии часто об этом рассказывала. Тому, кто спасся, видно, не очень приятно вечное напоминание, что другим повезло меньше. Что им без помощи не обойтись. И что они имеют право на помощь!
Вскоре Янна-Берта заметила, что в Гамбурге не всё так благополучно, как ей казалось в первые дни. По дороге в школу попадались длинные очереди перед продуктовыми магазинами. Это её удивляло. Однажды она поинтересовалась, за чем стоят.
— Сухое молоко из Штатов, — ответили ей.
— Принято хватать, когда попадается что-нибудь незаражённое, — объяснила ей тётя Фримель.
— Хватай, если денег хватит, — вставил дядя Фримель. — Сейчас все страны третьего мира, у кого есть хоть что-нибудь съедобное, ликуют. Последние крошки выгребут для нас. Не бесплатно, конечно!
— А наши крестьяне? — спросила Янна-Берта.
Дядя Фримель устало отмахнулся.
— Можешь забыть. Большинству пришлось забить свой скот. А мясо никто не выкупил. Молоко производят лишь у нас на севере да в приальпийском Альгое. Но оно противопоказано детям и молодым людям.
— Мы тоже его не пьем, — вставила тётя Фримель.
— Чернобыль показал, что такое молоко вообще никому нельзя продавать, — высказался дядя Фримель. — А крестьяне по-любому разорены.
— Ах, а мой славный огород, — тяжело вздохнула тётя Фримель, — даже вспоминать больно. Скоро вся Германия зарастёт сорняками.
По дороге в школу Янна-Берта замечала и многое другое. Она проходила мимо бывшего складского ангара и кинотеатра. Оба здания были заняты беженцами и эвакуированными. Школьный спортзал тоже служил пристанищем для беженцев. Между школьным двором и спортзалом соорудили дощатый забор. Янна-Берта порой наблюдала через его щели, как играют дети. Взрослые стояли, прислонясь к стене, или сидели на импровизированных скамейках на солнышке. Одеты они были кое-как. Одни дремали, прикрыв глаза, другие тупо смотрели перед собой. Многие выглядели больными и измождёнными. Виднелось лишь несколько лысых голов, почти сплошь мужчины. Некоторые женщины носили платки, многие ребята — шапки. И это в разгар лета! Дети-беженцы залезали на забор поглазеть на то, что творится на школьном дворе. А сторож гонял их оттуда.
— Как же они живут? — спросила Янна-Берта парня из Бамберга.
— Кормят из походной кухни, — сказал он, — одевает Красный Крест. Сразу после ЧП прошёл массовый сбор одежды. Текстильные фабрики тоже сделали пожертвования. Неходовой товар плюс то, что пылилось на складе. Как у них там с медицинским обеспечением, не знаю. Но мать-Германия, скорее всего, поможет чем может. На прочие расходы выдадут карманные деньги, временно, пока всё не образуется. Это мне рассказал один из четвёртого «В». Он там вместе с ними живёт. У него не было денег даже на спортивные штаны и кроссовки. Всем классом ему собирали.
Помолчав, он добавил:
— Сейчас в парламенте обсуждают вопрос об инвалидной пенсии для тех, кто совсем на мели.
В один из следующих дней Янна-Берта встретила на переменке Эльмара из их Фульдской школы. У него тоже был почти голый череп и серое лицо.
— Эльмар! — окликнула она радостно. Он обернулся. Его лицо просветлело. Они провели всю перемену вместе. Об остальных одноклассниках он тоже ничего не знал.
— Думаю, кое-кто концы отдал, — сказал он. — Большинство слишком поздно пустилось в бега. Эвакуацию надо было начинать гораздо раньше. Типично для наших политиков! Никто не способен взять на себя ответственность за непопулярные меры.
Эльмар… Он всегда знал, что можно было бы сделать лучше, и выражался по-взрослому.
— Мы сами тоже выехали, когда дороги намертво закупорились. Видите ли, отец всё никак не мог найти какие-то документы, а мать не хотела расстаться с барахлом. Теперь она лежит в больнице, ни жить не может, ни умереть. Мы с отцом приютились у родственников. Тошно. Бьём поклоны день и ночь — от благодарности. Но уж лучше так, чем обретаться в спортзале. С поклонами можно смириться. Заражённые только на то и годятся, чтобы получать милостыню да сочувствие. Мы — национальные инвалиды.
Когда раздался звонок на урок, он проводил её до класса. По дороге, среди гвалта и толчеи, он рассказал, что его отец порвал с церковной общиной.
— Раньше он каждое воскресное утро гонял меня к мессе, — сказал Эльмар. — Теперь обижается, что боженька ему этого не засчитал. Чувствует себя несправедливо обиженным. Лучше бы сердился на политиков, которых сам же и выбрал, или на самого себя!