Возвращаясь, встретил в коридоре миниатюрную, совсем молодую женщину. Она стояла у купе № 4 и, приоткрыв окно, курила, выдувая дым в щель. Набегавший ветер с лихим клокотаньем рвал его в клочья, ошметки частично залетали обратно, благодаря чему Феликс почувствовал, что табак она курит скорей крепкий, чем специальный дамский.
— Никого нет, приходится самому, — сказал он ей, оправдываясь. — Чаю не хотите?
Она довольно странно, словно не поняла сказанных слов, посмотрела на него, потом поспешно помотала кудряшками. Большие темные глаза выглядели встревоженными, будто он напугал ее своим внезапным появлением в ночи, а еще больше некстати вопросом.
— Напрасно, — пожал он плечами и вошел к себе. Наверное, подумалось ему, это не Хо Мария. У той глаза должны быть значительно уже.
Глава 2
В тупике
Сквозь сон Феликс слышал какие-то невнятные, то тихие, то резкие, нарастающие и затихающие надолго, будто шум прибоя, крики, и понял, что они стоят на некой затерянной в путанице пространства станции. Зачем стоят, кто кричит — неведомо. И это было так романтично, так круто, находиться в купе поезда дальнего следования, даже еще глубже — в своем сне, и слушать отголоски чужой жизни, к которой не имеешь ни малейшего отношения. Невероятная истома охватила все его существо, блаженство принялось оглаживать по щекам, по волосам, прижиматься к спине. Он улыбнулся и легко удержал себя от того, чтобы окончательно вынырнуть на поверхность сна. Не хотелось покидать место, в котором было так невозможно удобно. Ночная реальность хороша, пока не наполнилась смыслом, то есть, пока не начинает противоречить сну. О чем тот сон — совершенно не важно, главное, чтобы он не прерывался как можно дольше. Какие-то мысли вяло шевелились в мозгу Нетроя — словно рыбы в темном пруду, — но он дождался, когда его накроет очередная волна услады, наступит упоение покоем, и, отдавшись новому блаженству целиком, позволил ему утащить себя в омут неосознанности.
Сколько он находился в том мире, где душа питается эндорфинами напрямую из неоскудевающего источника, он, конечно, не знал, и не отмечал, ведь счастливые, как известно, часов не наблюдают. Да он оставался бы там вечно, если бы в какой-то момент что-то не изменилось. Он вдруг почувствовал, что для счастья уже чего-то не хватает. А именно, не хватает стука колес и раскачивания вагона на ходу. Самое главное — ощущение движения отсутствовало, и, похоже, давно. А это непорядок. Если ты в поезде, он должен ехать, если он не едет, значит… Значит, придется встать и посмотреть, в чем дело.
Он еще полежал какое-то время, на спине, закинув руки за голову, пытаясь удержать за газовый шлейф ускользающий сон, прислушиваясь попутно к проявляющейся реальности, но внешнее пространство было совершенно тихо. Тишина породила тревогу, тревога подарила беспокойство, и тогда он окончательно проснулся. Еще бы, с такой подружкой не поспишь. Тем более, с двумя. Восстав на ноги, он потянулся до хруста в позвоночнике, потом раздвинул занавески на окне и выглянул наружу. Там он увидел не много, лишь несколько станционных путей, из-за которых картинка была похожа на тетрадный лист в линейку. И, чуть поодаль, венчающим лист рисунком — ясно видный в утренних сумерках выбеленный штакетник какого-то бесконечного забора, купы деревьев за ним и, еще дальше, темную громаду большого, трехэтажного, должно быть, похожего на школу дома. Весь пейзаж, смазывая контуры, покрывала легкая дымка тумана. Ага, утро, светает, подумал Феликс. И похвалил себя за наблюдательность.
С нарастающим грохотом по одному из путей пронесся поезд. Взломал пространство, вломился в него и пропал в проломе, преследуемый оторвавшимся от него, сбоящим в погоне стуком колес: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук.
«Пропускаем кого-то, что ли?» — подумал Феликс хмуро. Подобное предположение вызывало у него неудовольствие и отторжение, поскольку пропускать вперед себя кого-бы то ни было, он не любил. С какой стати? Накинув пайту, он вышел из купе. Коридор был пуст, свет в нем не горел, и вообще, вагон казался бы покинутым, если бы из дальнего купе не доносился чей-то храп. Нетрой поежился от внезапной забористой прохлады, а, может, больше от этого, пробравшегося вместе с холодком в теплые пределы чувства покинутости. Он застегнул молнию под подбородок и, передернув плечами, прильнул к окну.
По эту сторону от вагона пейзаж был такой же скудный и невразумительный. Какой-то склад прямо напротив, пакгауз чуть в стороне, железнодорожная рампа. Серые, выгоревшие на солнце деревянные сараи. Глубоко внизу поросшая жестким бурьяном земля, значит, стояли они не у перрона, а на каком-то запасном пути. Хорошо, если не в тупике, подумалось почему-то.