К ее удивлению, это оказалась душевая – такая же длинная и узкая комната, стены которой были выложены грязным, местами порыжевшим от ржавчины, в редких черных треугольниках сколов белым кафелем. Штук шесть кабинок у дальней стены, длинная вешалка и такие же, как в центральной комнате, лавки вдоль внутренней. На вешалке висело несколько больших махровых полотенец, чему Лимбо немедленно, как долгожданному личному празднику, обрадовалась. Ей очень хотелось как следует прогреться под душем, но этого она, к сожалению, не могла себе позволить, потому что понимала, стоит ей только оказаться под горячей струей, и все, она потечет, поплывет, и тогда ее уже будет не собрать. А вот вытереться насухо, и еще отжать одежду – вот это она просто обязана сделать. Иначе – просто вилы. Терпеть дальше невозможно.
Не раздумывая, действую практически инстинктивно, и потому быстро, она, тут же присела на одну из лавок и, разувшись, вылила из берцев по полведра воды из каждого. Затем разделась, стащила с себя куртку и брюки, сняла зеленую футболку и, чуть помедлив, черные лифчик и трусики. Короче, разделась донага. Тщательно отжав каждую вещь в отдельности, она взяла с вешалки самое большое полотенце и принялась им растираться.
Полотенце оказалось на удивление сухим и теплым, и буквально хрустело в руках. Лимбо подумала, что именно об этом она мечтала все последние часы своих мытарств по дренажным трубам. О, боги, возносила она скорые мысли к тем, кто на самом деле мог и устраивал все в ее жизни так или эдак, какое же это счастье после всей сырости, грязи и холода обрадовать тело, обиходить его сухим, чистым полотенцем! Чтоб вы только знали! Да это, действительно, праздник какой-то!
Она не оставила без внимания ни пяди поверхности тела, ни единой складки, впадинки, ложбинки или бугорка. При этом, испытывая чувство, сродни блаженству, незаметно для себя, она слегка постанывала. Еще мимолетом помечтала о том, как было бы восхитительно иметь сейчас под рукой тюбик Детского крема, чтобы, не жадничая и не экономя, умастить им все ссадины и потертости, коих, к сожалению, обнаружилось немало. Но нет – и нет, ладно, в другой раз. Лишь бы он случился, этот другой и лучший раз.
В завершение она накинула полотенце на голову и стала растирать и сушить свои кудряшки. И тут почувствовала: что-то изменилось в окружающей обстановке. Что-то было не так.
Возникло странное и совершенно достоверное чувство, будто вот сейчас ее что-то коснется. До того явственно она это ощущала, что в том месте, которое непосредственно ожидало прикосновения, она почувствовала, как там зашевелились волоски, покрылась ознобом кожа. И тут же – россыпью – мурашки. Этот, как его… фриссон!
Лимбо медленно стянула с головы полотенце, и, когда глаза ее освободились от пелены, она сразу наткнулась на совершенно безумный взгляд человека, который, оказывается, все это время лежал на соседней лавке. Человек был прикрыт парой больших банных халатов, поэтому-то она его не заметила сразу. Видимо, он спал, слившись с пространством, мимикрировав под складки ткани, но, замурлыкав от удовольствия, Лимбо сама пробудила его.
Богам одним ведомо, что этому мужику снилось, но, проснувшись и увидав обнаженную девицу рядом с собой, он явно возбудился. Да, судя по виду, у него просто крышу снесло, напрочь! Теперь же, привстав, он тянулся к ее животу, пальцы его дрожали, и, улавливая эту дрожь, это электрическое напряжение и жажду контакта, шевелились волосы на ее лобке.
Возраст мужчины, – а это был, несомненно, мужчина – определить было затруднительно. Одно пришло Лимбо на ум: столько не живут. Лицо его показалось ей даже не восковым, а скорей парафиновым, – светло серым, с истекающей из-под поверхности голубизной, – и таким же по консистенции, пористым и, должно быть, жирным на ощупь. Когда-то русые, теперь обесцвеченные, но все еще густые волосы он зачесывал со лба назад, так вот, они разметались и торчали в стороны двумя всплесками. Голубые в прошлом глаза казались стеклянными цветом и блеском; по мере того, как рука мужчины приближалась к ее живой плоти, в них разгорался и все явственней просвечивал сквозь пелену безумия запал радости.
Да что же это, мазафака, такое! – возмутилась Лимбо. Она что, нанялась сюда для этого? Чтобы, значит, все местные озабоченные мужики на нее глазели глазами кроликов, да еще и лапали при этом? Что всем этим мразям от нее надо? Да отвалите вы, уроды! Сдохните! Хрен что вам обломится!
Она вдруг скорчила безобразную рожу, затрясла головой, будто забилась в конвульсиях, и выдавила из себя мерзкое, козлиное: Бэ-э-э-э-э!!!
Огни в глазах мужчины полыхнули ярко и сразу погасли, – точно в лампах перегорели нити накаливания. Только вместо дыма эти опустевшие стеклянные колбы наполнил ужас. Он вдруг закричал: «А-а-а! Мертвяк! Чур меня! Чур!» Он свалился с лавки на пол, перекатился на живот, сгруппировался там и с низкого старта неожиданно резво бросился наутек. Ударился плечом о дверной косяк, его бросило в другую сторону, он выправился, продрался через проем – и был таков.
Не все это знают, что не удивительно, но одним из главных талантов Лимбо было как раз это свойство – способность строить рожи. Не то, чтобы она к этому как-то упорно стремилась, или специально обучалась, но да, с самого детства сооружать на лице гримасы у нее выходило лучше, чем у всех ее сверстников, И, как ей говорили, получалось забавно. Матери, правда, это ее лидерство не нравилось, совершенно, и улучшению их отношений оно не способствовало.
– Лаура! – говорила она с каждым разом все более раздраженно. – Прекрати немедленно гримасничать!
– Почему? – не понимала Лимбо.
– Потому что ты и без них не красавица. Она вздыхала, качала головой и добавляла устало: – В кого только ты такая уродилась?
Лимбо пожимала плечами. Если мама не знает, в кого дочь уродилась, дочери, откуда это знать? Она всегда думала, что похожа на отца, правда, проверить это не представлялось возможным. Отца своего Лимбо никогда не видела, даже на фотографии.
Мать же всегда больше любила Александру, старшую сестру Лимбо. Видимо, в том, в кого удалась сестра, мама не сомневалась. При том, что они с сестрой были ну очень похожи. Такое отношение обижало Лимбо до глубины души. Из вредности, из духа противоречия, она никогда не упускала случая продемонстрировать матери – им, всем! – свои новые в искусстве гримасничанья навыки. И да, зрители бывали в восторге.
В кавычках.
Популярности эти перформансы ей не добавляли, реакция в основном следовала отрицательная. Но именно такого эффекта, то есть, панического бегства единственного зрителя со своего крайнего представления Лимбо никак не ожидала. Потому несколько секунд изумленно смотрела ему вслед. Что это с ним, думала она. Я ведь еще не начинала.
Тут ее осенило: а ведь нужно и самой смываться! Сейчас же наверняка этот, резвый, поднимет тревогу и приведет обратно с собой других. И что ей тогда делать? Обслуживать всех? А придется, потому что вряд ли удастся напугать всех скопом. Немедленно бежать! Прятаться! Но куда?
На одевание времени не оставалось. Она схватила в охапку одежду, зацепила другой рукой берцы и, с полотенцем на шее, выбежала из душевой. Лихорадочно оглядывалась: куда? О, боги, куда? В какой угол здесь можно забиться, чтобы никто ее не увидел, не нашел? Не прыгать же обратно в бассейн, к трупам? О, нет, только не это! Шкафы узкие, тоже туда не забиться.
Градирня!
Только это пришло на ум. Она проскользнула за сеточную калитку и юркнула дальше, за конструкцию с водопадами. Вновь увидев неприметную лесенку, не раздумывая и не мешкая, забралась по ней наверх. Там, в окружении переплетенных труб, за баррикадой теплообменников под самым потолком имелся крохотный пятачок, небольшая технологическая площадка из рифленого железа, как оказалось, вполне достаточная, чтобы на ней затаиться. Что она и сделала. Бросила одежду, раскинула полотенце и свернулась на нем калачиком. И вовремя!
С шумом открылась дверь, и вошли двое.
Впереди шел тот самый живчик, который незадолго перед тем так стремительно, на форсаже, покинул помещение. Положение его тела было немного скособоченным, как у человека, так часто подверженного приступам радикулита, что они стали его естественной формой и образом жизни. Движения его были порывисты, он прихрамывал, сутулился и шел несколько боком, точно машина с перекошенной рамой. Еще левую руку он заложил за спину, ладонью наружу, а правой делал торопливую отмашку – ни дать ни взять, конькобежец на дистанции. На голове у него откуда-то взялась летная офицерская фуражка с голубым околышем, но волосы все так же вырывались из-под нее в беспорядке. На лице его читались удивление и решимость.
Второй был похож на первого, как родной брат, даже при том, что казался на голову его выше. Он широко шагал, откинув плечи назад, и лицо имел круглое, улыбающееся. Наверное, когда-то щеки его пунцовели густым румянцем, это даже легко можно было себе представить, однако теперь они выглядели бледными, парафиновыми, как и у первого.