Оба военных были одеты в такие же, как у полковника, синие технические комбинезоны, под которыми пряталась обычная армейская форма, о чем свидетельствовал воротник зеленой рубашки с такого же цвета узлом галстука под подбородком, и – снизу – коричневые армейские ботинки на шнурках. Погон на плечах, естественно, не наблюдалось, но Лимбо сразу угадала, что в чинах служивые не больших. Вообще, следить за происходящим сверху из-за труб ей было очень удобно, она все видела и не опасалась, что ее обнаружат. Если, конечно, не начнут искать специально. К тому же, в окружении горячих труб она, наконец, начала согреваться.
– Женя, что ты снова придумал, – увещевал первого второй, едва за ним поспевая. – Какая еще девица? Откуда?
– Давай-давай! Пошевеливайся, пока она еще здесь, – торопил его первый. – Сюда!
Дверь в душевую оставалась открытой, и они вошли туда беспрепятственно. Что там происходило, неизвестно, но спустя непродолжительное время они оба вышли обратно, и разговор продолжился при незримом присутствии Лимбо. Тот, которого по-приятельски звали Женей, выглядел несколько смущенным, и даже разочарованным. Он, сняв фуражку, держал ее за козырек над головой, и той же рукой, сжатой в кулак, в явном недоумении чесал затылок.
– Ничего не пойму, – говорил он озадаченно. – Была здесь. Клянусь, Парамоша, я видел ее собственными глазами! Так же, как тебя сейчас. Хотел даже потрогать, но не успел.
– Лучше скажи, что ты тут вообще делал?
– Ну, как что? Прилег отдохнуть немного.
– Отдохнуть? Ну, ты даешь!
– А что? Устал, имею право. Пусть не отдохнуть, хорошо, а так, повспоминать кое-что. Кое о чем. Согреться, может быть. И, знаешь, я точно немного согрелся.
– Ты опять, что ли, спирта потянул? Так бы и сказал! То-то я смотрю, что-то ты странное говоришь. От спирта, дружище, что угодно привидеться может. Как ты, кстати, не боишься? Из технологического процесса спирт изымать? Вот Владлен узнает! Он тебя быстро налысо пострижет.
– Не пострижет! Тем более, что технологический процесс никак не страдает. Нет, совсем не страдает.
– Как же не страдает? Бязь положено в спирте смачивать, и протирать ей поверхности. Ведь положено, ты это знаешь?
– Знаю.
– Вот, о чем я и говорю.
– Нет, Парамоша, я процесс не нарушил, я его, наоборот, усовершенствовал. Я тряпочку не смачиваю, а спирт на поверхность наношу тонким слоем, изо рта, вот так. И он показал, как дышит на ладонь. – Вот так.
– Ну, ты даешь! – повторил Парамоша. Он смотрел на напарника, улыбаясь, как на большого ребенка, во взгляде его читалась любовь, и совсем не было осуждения. – Женя, Женя, ты в своем репертуаре. Ладно, оставим это. Нам с тобой уже меняться поздно.
– Главное, вредно.
– Вот с этим соглашусь. Так что здесь произошло, что тебе привиделось, расскажи?
– Так я же и рассказываю! Я глолтнул немного, для сугрева, как говорится, да и прилег там на лавке. Отдохнуть от реальности, повспоминать минувшее. Лежа ведь лучше вспоминается. Свет не включал, специально, ведь никто же не станет искать в темноте, правда? Я так думал. Халатами прикрылся, замаскировался. Лежу чутко, чтобы, если что, если какой аларм случится, сразу – раз, и вот он я, чего изволите? Дверь, правда, прикрыл, только щель оставил небольшую, подумал, если всхрапну невзначай, по старой памяти, никого не испугаю.
Сам не заметил, как заснул, представляешь? И, знаешь, Парамоша, мне такой сон удивительный приснился! Как в молодости, как когда-то. Женщина приснилась, молодая, попросту говоря – девка, бедовая, розовая, гладкая, теплая. Голая, Парамоша, голая! И я хожу возле нее кругами, как кот вокруг сметаны, а она даже как бы и не против! Такой сон. То так она повернется, то эдак. То попку покажет, то сиську. А я все хожу, и руку протянуть боюсь, хоть и очень ее тронуть хочется. Схватить, слышишь, и не отпускать. Но знаю, прямо во сне знаю, что нельзя мне ее трогать, потому как, только лишь я ее коснусь, как она исчезнет. То есть, такое правило, смотреть можно, а трогать нет. Но, Парамоша, так же хочется! В молодость вернуться, ощутить снова эту теплую радость, – просто мочи нет.
Вот так лежу и мучаюсь, и хочется, как говорится, и колется. И тут меня что-то будто толкнуло, я глаза открываю, и вижу, что нахожусь на самом деле вот в этой душевой. Свет горит, я лежу, а в шаге от меня она, прелесть эта. Прямо перед глазами, вот так. Он поднял руку и покачал открытой ладонью перед лицом, обозначая расстояние.
– Какая еще прелесть? – не сообразил Парамоша.
– Ну, как какая? Как какая? Женская прелесть. В натуральном своем естестве. Я даже запах ее почувствовал. Совсем рядом, понимаешь? Руку протяни, и коснешься. Да что руку, носом можно было уткнуться!
– Какой ты, оказывается, озабоченный, Лакшин! Пора бы уже остепениться, мне кажется. Возраст, как-никак.
– Да не озабоченный я, как ты не поймешь! Просто не заметил, как из сна перескочил в реальность, разумеешь? И еще, я ностальгирую по молодости, по тому времени, что ушло безвозвратно, когда все было, и было доступно, только пожелай. Что поделать, Парамоша, хочется снова почувствовать себя живым.
– И ты...
– Что я? Я руку и протянул. Подумал, а вдруг Господь услышал мои молитвы, и даровал мне эту возможность, это счастье? Чтобы в моем-то возрасте, про который ты знаешь все, вновь положить ладонь на молодую, теплую сельку.
– Что еще за селька?
– Так у нас в деревне говорили, чтобы по-матерному не выражаться Какой ты дремучий, оказывается, товарищ Парамонов.
– Да, дремучий я, дремучий. Мхом оброс, в голове труха. Но разве ты сам не видишь, не чувствуешь, что звучит твой рассказ как-то... пошленько? Нет? Парамоша скорчил гримасу, поморщился и помотал головой.
– Пошленько?
– Именно. Вот если бы тебе твоя Любушка привиделась, я бы понял.
– Любушка мне давно не снилась. Лакшин вздохнул: – Очень давно.
– Вот видишь. Мне моя женка тоже перестала сниться. Такая наша печаль. Хотя, знаешь, с другой стороны, это и довольно забавно. Что тебе привиделось. Ничего не имею против.
– Я тебя умоляю! Я просто рассказываю, как оно происходило на самом деле. У меня лично. Конечно, иной раз, – да, если по правде, часто, – мысли в голове возникают пошлые. Куда от этого деться? В какой среде, в каких обстоятельствах существуем, так и мыслим. Но в той пошлости столько тепла, столько человечности. Обычно их не озвучивают, ну а я вот тебе по-дружески все как на духу выкладываю. Только не говори, что у тебя еще остались какие-то иллюзии касательно нашей жизни!
– Иллюзий, конечно, никаких нет, увы. Но все-таки...
– Все-таки – плевать. Пусть будет, как будет. Да я, Парамоша, может, об этом последние двадцать лет, когда все возможности утратил, только и думал, как о единственном своем желании. Крайнем, которое, знаешь, перед смертью исполняется. Думал, вот бы разок еще варежку погладить, помять, – и можно умирать. И дело не в обладании. Для меня, если хочешь знать, это самый непосредственный, самый прямой символ жизни. Так, что, давай не будем, о пошлости и прочем. Лучше скажи, помнишь ли ты, Парамоша, сам то ощущение? Когда в руках твоих все, что тебе в твоей пошлой жизни нужно?
– Ну, в жизни-то много чего нужно. Было.
– Но ты помнишь?
– Да где мне... Я уж не помню, как эта, по твоему выражению, селька выглядит, не то что, какая она на ощупь... Да мне уже и не надо ничего такого. Нам бы с тобой, брат Жека, успокоиться, наконец, чтобы отстали от нас, отпустили… Так ты это, рассказывай, что же дальше-то было?
– Вот видишь, тебе ничего не надо, а мне еще разок хотя бы, ох, как хочется. А желания, знаешь ли, иногда сбываются, когда они сильные. Так вот, о желаниях – я руку, значит, тяну к девице, а сам думаю: ведь исчезнет сейчас, исчезнет! Потому что и сам не верю, что такое наяву возможно. Думаю, нет, сон это, сон. И тянусь, ведь, как говорится, лучше сделать, что должен, а после пусть будет, что будет. Но тут она смотрит на меня и делает так: – Бе-е-е-е! И рожей такой страшной как затрясет. Сиськи еще эти из стороны в сторону болтаются... Ох! Какие сиськи! Я не рожи страшной, Парамоша, я сисек испугался. Понял потому что: никакая это не девица, а пришел мертвяк по мою душу. У меня от страха сердце с лавки на пол так и брякнулось, а я за ним следом, с грохотом. Думаю, все, звезда моя пришла. Каким-то чудом поднялся на ноги, да как ломанулся оттуда, на негнущихся. Веришь, не помню, как убежал.
– Похоже, она, девица эта, тебе взаимностью не ответила. Встречного у нее к тебе желания не возникло.
– Да какой там! Это холод тянется к теплу, а не наоборот.
– Так она же мертвяк? Или нет? Я что-то не пойму. Живой откуда здесь взяться? Тем более, куда отсюда подеваться?
– Я и сам уже ничего не понимаю.
– Да-а-а, ну ты насочинял в этот раз. Весь набор символов, и голая девка, и мертвяк. И мертвая рука...
– Мертвяк тоже голый, что характерно. Только я ничего не насочинял. Вот, смотри, здесь повсюду вода на полу, кто-то след мокрый оставил. Смотри, смотри – босая нога!
– Действительно, вроде след какой-то есть.
– Да не какой-то, Парамоша, а самый настоящий след. Мелкий какой, видишь? Явно женский. Я тебе говорю, кто-то вылез из бассейна, побродил тут, а потом обратно туда нырнул. Кто-то чужой к нам дорожку проложил.