— Да идите же к ней, Виталий Осипович. Я тут все доделаю. Идите.
Когда торопливые шаги начальника затихли в коридоре, она сказала:
— Вот ведь как любит-то? Ну как она?
— Фигуристая бабочка, — напористо ответил Факт. — Молодая, а такая… не подходи близко.
— Ах, да я не про то, — перебила Лина.
Факт догадался:
— Вам про душу узнать желательно, про мысли и сердечную направленность…
Он умиленно склонил голову к плечу:
— Так ведь я не гадалка. Я, Линочка, человек практический.
Упруго подрыгивая толстенькими ляжками, он прошел к столу и сел против Лины. Сквозь золотистую щетинку на выпуклых щеках просвечивали густые банные румянцы. Редкие золотистые же завитки дымились над сияющим куполом головы.
Опершись короткими руками о стол, он скорбно прикрыл глаза:
— Себя не цените, Линочка. Годы идут, красота вянет.
— Характер плохой, — засмеялась Лина, — кавалеры боятся.
— Вы имеете право на любой характер при своей наружности, — пылко заверил Факт.
— Знаете что. Факт? Надоели вы мне.
— Верю, — вздохнул Факт, — я говорю с вами как с Венерой.
— О, по Венерам вы специалист!
Факт горячо прошептал:
— Линочка, если вас на пьедестал поставить, все кругом побледнеют от зависти. Хотите, все для вас будет…
Он схватил ее руку и, тяжело дыша, приблизил к ней свое пылающее лицо с маленькими глазками, похожими на две елочные лампочки.
Сделав отчаянное лицо, Лина ударила его по колючей щеке. И тут же Факт почувствовал, как его схватили за плечи чьи-то крепкие руки.
Он быстро обернулся. Совершенно незнакомый парень с темным лицом и диким взглядом горячих черных глаз взял его за грудки и, медленно поворачивая кулак, навертывал на него прочную материю. Факт понял: дело плохо. Золотистые колечки потемнели от пота и скорбно прильнули к куполу головы. Глядя в страшные глаза неизвестно откуда взявшегося парня, он прохрипел:
— Нанесение оскорбления действием карается законом. Не угрожаю, но предупреждаю.
— Эх ты, гадина, — с пугающим спокойствием сказал парень и бросил Факта в закрытую дверь, потом небрежным пинком отправил туда же его грязную брезентовую сумку.
Закрыв дверь. Мишка подошел к Лине.
— Добрый вечер, — хмуровато сказал он. — Здорово он надоел тебе?
— Добрый вечер, — ответила Лина без прежней жесткости в голосе. — Нет. С ним весело.
— Может, мне уйти? — помрачнел Мишка.
Лина улыбнулась. Что означала ее улыбка, этого Мишка не мог понять. Улыбнулась и неопределенно сказала:
— А это дело хозяйское…
Обрадованный уже одной этой неопределенностью, Мишка продолжал стоять против Лины. Она задумчиво улыбалась, сидя за своим столом.
— Смеешься, — осторожно заметил он.
Она вдруг спросила, ошеломив Мишку подозрительной задушевностью тона:
— Скажи, а ты Виталия Осиповича давно знаешь?
Мишка невесело усмехнулся:
— Понятно. Начальника на мушку берешь.
— Ты дурак, — с прежней задушевностью сказала Лина, — к нему сегодня жена приехала. Женя. Ее ты знаешь?
— Женька! — с непонятной для Лины радостью воскликнул Мишка.
Лина строго перебила:
— Евгения Федоровна. Знаешь?
Бросив кубанку на стол, Мишка оживленно заговорил:
— Так бы и сказала… Женя. Она диспетчером работала. Росомаха. Ну как же. Они тогда еще крутили… Она его знаешь, как любила! Под сосну кинулась…
— Все знаю, — перебила его Лина. И вдруг разрешила: — Ну, пойдем проводи меня.
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИИ
Конечно, Женя сразу же, с первых шагов, заблудилась. Она давно не была здесь, но знала, что Виталий Осипович по-прежнему живет в своей избушке, в двух шагах от будущей лесобиржи.
Корнев в прошлом году пообещал: «Перееду отсюда, только когда женюсь». Жене показалось: сказал так, словно и не собирался жениться, вроде «когда рак свистнет».
Тогда здесь было пустынно и тоскливо, как бывает _ всегда на вырубленной лесосеке: торчали пни среди мшистых кочек и журчала холодная северная река.
Теперь неподалеку высились черные громады заводских корпусов, скупо освещенных редкими фонарями. Иногда вдруг откуда-то вырывался такой яркий луч, что Женя, ослепленная его холодным светом, долго брела сама не зная куда, только бы уйти в спасительную темноту.
Она натыкалась на штабели досок и бревен, проваливалась в канавы и никак не могла добраться до реки, смутно белевшей в черных берегах.
Она не знала, что Виталий Осипович так же блуждает вокруг своей избушки. Не застав Женю около дома, он начал искать ее. Так же, как и она, он не замечал ничего вокруг, гонимый одним стремлением — найти ее.
Он знал, что Женя здесь, недалеко, что он все равно найдет ее, и страшно злился на ненужную оттяжку.
— Женя! — крикнул он в темноту.
И она сейчас же отозвалась:
— Я здесь! Скорее!
Ничего не видя, они бросились друг к другу. Он обнял ее и повел. Прижимаясь к нему. Женя закрыла глаза. Зачем ей всматриваться в темноту, когда с ней рядом он, единственный, которого не спрашивают, куда он ведет.
И вот только сейчас, когда они были рядом, и он и она поняли, как они тосковали друг без друга. Только сейчас тоска стала такой силой, которая подавила все другие чувства и мысли.
И в том, как они пришли и разделись, как он стаскивал ее резиновые сапожки и как она смеялась, и как слушала его смех — во всем была тоска. Им уже было мало видеть друг друга.
Он спросил, заглядывая в ее глаза:
— Есть хотите?
Женя сидела рядом с ним, ничего не чувствуя, и, не понимая, о чем он ее спрашивает, рассказала:
— Там этот начальник. Он вас очень боится, наверное. Я это сразу поняла. Они все подумали, что я ваша жена. Я не отказывалась. Вот что я придумала. И Факту даже подтвердила — жена. Он с меня пылинки сдувал. Так все и решили: жена. Верно, смешно?
— Я очень скучал без вас. Женя, — ответил он, закрывая глаза. — Все эти годы!
Сказал так, что Женя, уже больше не думая, можно это или нет, погладила его черные взлохмаченные волосы и сказала низким бессильным шепотом, почти одним дыханием:
— Любимый мой.
Проснувшись, Виталий Осипович долго лежал, не открывая глаза. Он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Женю. И она тоже не спала и лежала не двигаясь. Его сердце стучало у самого ее уха, и она знала: это ее сердце, для нее оно стучит. Для нее одной.
Ей очень хотелось, чтобы он проснулся и сказал что-нибудь. Все равно что, только бы это было его слово, сказанное для нее.
Но он не просыпался.
Тогда она сама начала говорить, без слов, одними мыслями, как давно уже умела разговаривать с ним. Она говорила:
— Мне сделалось трудно жить без тебя. Просто невыносимо. Я хочу, чтобы ты меня любил всеми твоими силами. Мне мало одной души или одного сердца. Ты написал: очень хочу видеть. Я давно очень хочу и не только видеть. Мне этого мало, я хочу тебя всего. Теперь я знаю: и тебе хочется не только видеть меня. И это такое счастье. Теперь даже далекое покажется близким, потому что ты совершенно мой, окончательно мой, до изнеможения мой. Я глупо говорю. Да?
И вдруг она заметила, что он не спит и тусклый свет какого-то далекого фонаря дрожит в его широко открытых глазах. Ей показалось, что он подслушивает ее мысли. А пусть. Теперь это уже не имеет значения. Теперь нет ее мыслей, теперь все общее. Она всем своим существом высказала все без остатка…
Она благодарно поцеловала его в плечо. Он сейчас же повернулся к ней и спросил так нежно, что у нее как в полете замерло сердце:
— Проснулась?
— Не знаю.
Он зажег спичку и посмотрел на часы. Только час ночи.