Казалось, рядом с деревянным барабаном, который осторожно поворачивают рабочие, как туго закрученная пружина, развертывается огромный человеческий клубок. И вот уже длинная вереница людей, похожая на бусы, нанизанные на толстую нить, неторопливо спускается в траншею. А конца кабеля еще не видно.
Всем этим несложным, но требующим четкой согласованности делом командует молодой парень в зеленой телогрейке. Он для чего-то снял шапку и, взмахивая ею, строго прищуривает играющие весельем глаза и выкрикивает:
— Сто десятый, подходи! — Сто одиннадцатый! Сто двенадцатый! С ноги не сбивайся, не спеши!
Женя была сто двадцатой. Выкрикнув ее номер, парень вдруг на секунду улыбнулся, но тут же снова сделал строгие глаза и взмахнул шапкой.
— Подходи! — и озорным голосом добавил: — Под ножки смотреть!
Наконец кабель был весь размотан и на плечах почти трех сотен людей поплыл над траншеей к тому месту, где надо было его уложить.
Вдоль траншеи по всей ее длине стояли наблюдающие.
По сигналу парня в зеленой телогрейке они разноголосо предупреждали, что скоро будет остановка.
— Сто-ой! — раздалась команда, и цепь остановилась.
Так же по сигналу сняли кабель с плеч и уложили к левой стороне траншеи. Все это было проделано в полном молчании и в такой согласованности всех движений, какая может быть только у людей, сознающих ответственность своего дела.
Положив кабель, все спешили обратно, где уже готовили к размотке следующий барабан. Выбегая из траншеи, Женя подумала о муже. Вот скоро он придет домой обедать, а ее нет. Что он будет делать? А что вообще делают мужья, не застав дома жену?
Виталий Осипович не знал, что Женя ушла на субботник. На столе прислоненная к тарелке, покрытой салфеткой, стояла сложенная вчетверо бумажка. Он развернул ее и узнал, куда ушла жена и что обед в духовке.
Не раздеваясь, он посидел у стола, попробовал представить себе, как будет приходить домой, когда Женя уедет, и не смог.
Он так привык к ней, что даже думать о прежней одинокой жизни оказалось выше его сил. «Может, она еще и не уедет», — с надеждой подумал Виталий Осипович и сейчас же отогнал эту мысль, как лишенную всякого смысла. Несколько лет подряд Женя убеждала его в том, что она умеет добиваться исполнения своих желаний.
Конечно, Женя скоро уедет в свой театр, и он останется в этой квартире ждать ее. Так почему же она сокращает и эти немногие дни совместной жизни? Никто ее не звал на работу, он уверен — пошла сама. Очень это ей надо. И неужели трудно было предупредить его? Никогда он не предполагал в ней такой самостоятельности и уменья все делать, в конце концов, по-своему.
Виталий Осипович поймал себя на том, что он просто фыркает, как кот: думал, молоко тепленькое, сунулся — оказалось кипяток. Это сравнение не очень развеселило его. Не притронувшись к обеду, он пошел разыскивать свою не в меру самостоятельную жену. Вместе с тем он не мог не признать, что его уважение к ней значительно повысилось.
Когда он подходил к месту работы, люди, словно Убегая от какой-то опасности, нескончаемой вереницей поспешно покидали траншею и снова сматывались в тугой клубок.
Женя, сверкая на солнце резиновыми сапожками, бежала вместе со всеми, но Виталий Осипович не сразу узнал ее в синем комбинезоне. Ее светлые блестящие волосы, выбившись из-под легкой голубой косыночки, трепетали на ветру.
Когда он подошел. Женя уже стояла в группе женщин. Щеки ее пылали. Заправляя волосы под косынку, она что-то оживленно говорила. Одна из женщин спросила:
— Устала, инженерша?
— А я не инженерша, — ответил Женя, — я актриса!
И в этом ее ответе, и в ее голосе было столько молодого, веселого торжества, что у Корнева пропало всякое желание отчитывать ее за самовольство.
Другая, молоденькая, остроглазая женщина, которую все называли Аннушкой, быстро затараторила:
— Это правильно. Инженерши наши за мужневы спины прячутся, жиры свои берегут. Они, я думаю, и с мужиками-то своими…
Последних ее слов Корнев не разобрал, потому что все дружно рассмеялись. Остроглазая продолжала:
— А того не соображают, дуры, что мужики жирных не любят. Вот мы с Евгенией Федоровной бабочки-ягодки, и мужики нам достались — орлы!
Другая, пожилая, но еще миловидная женщина — дежурная телефонистка, вытряхивая папиросу из голубой пачки, усталым голосом подтвердила:
— Корнев — орел. Как глянет, не сразу найдешь, куда спрятаться, словно на тебе сто грехов. С таким водиться — легче в крапиву садиться! Дай прикурить, Лена.
У нее было широкое, неестественной белизны лицо, в которое, словно чернослив в тесто, были вдавлены большие черные глаза. Из-под желтого, щегольского берета выбивались жидкие мелкозавитые темные волосы. Немногие знали ее полное имя Зоя Вениаминовна, все звали просто Зойкой, а чаще Растатурихой.
Лена — Корнев знал, что она работает комендантом в бараке строителей — протянула подруге свою папиросу. Втягивая бледные от пудры щеки, Зойка прикурила. Выпуская дым из густонакрашенного рта, отчего слова ее тоже казались клочьями серого дыма, она заговорила:
— Сейчас что ни мужик, то и орел. Все они ровно бесчувственные сделались. На фронте мимо меня даже полковник равнодушно не проходил, а сейчас никто и не глядит: женщина стоит или просто так — платье в полоску надето на доску…
— Зато ты уж очень на всех поглядываешь, — с оттенком презрения сказала пожилая женщина.
Зойка равнодушно отозвалась:
— Не бойся. Твоего не отобью.
Она вздохнула дымом, а Аннушка, которая была здесь, очевидно, за старшую, прервала ее тоскливые слова:
— Бабочки! Становись на свои места!
— Пошли кобеля хоронить, — невесело пошутила Зойка, бросив недокуренную папиросу.
Женщины снова начали выстраиваться в очередь. Аннушка, обняв Женю за талию, спросила:
— Сапожки в городе покупала?
— В универмаге.
— Выбрасывают, значит. Очередь, наверное?
— Выбрасывают, — ответила Женя, — очередь, конечно, есть.
Виталий Осипович ушел в тепляк, где подогревали барабаны перед размоткой, и, когда был объявлен обеденный перерыв, вышел на дорогу и стал ждать Женю.
Она шла со своей остроглазой подругой и что-то очень серьезно рассказывала ей. Увидав мужа. Женя подбежала к нему.
Повиснув на его руке и заглядывая в глаза, спросила:
— Очень сердишься или не очень?
— Очень.
Она прижалась к нему и, ловко шагая в ногу, втолковывала:
— Все делается, как ты хочешь. Ты же хочешь, чтобы скорее дали свет в наши дома, в наш город? Конечно, хочешь.
Он не мог не согласиться с ней, но не мог и не признаться:
— Скучно мне будет без тебя.
— Я всегда с тобой, — очень серьезно ответила Женя. — Всегда и навсегда. А если ты хочешь, я могу и не уезжать.
Но Виталий Осипович понимал, что одно только его желание не удержит Женю, да и не надо ее удерживать.
ТОСКА
Догорал солнечный костер в бледном небе. Алые облака недвижно стояли над дальней тайгой. Розовые дома поднимались из развороченной, изрытой земли. Мишка уже привык к этому беспорядочному пейзажу большой стройки. Знакомой тропинкой добрался он до конторы и на крыльце встретил Лину. Она как будто не очень удивилась его приходу.
— О, пришел? — спросила девушка, прикрывая свои круглые глаза темными веками.
Лина стояла на высоком крыльце в зеленой стеганой телогрейке и яркой клетчатой косынке, завязанной углом назад, тоненькая, стройная, и ждала, что он скажет.
А Мишка, шофер первого класса, балагур и пройдоха, не мог найти ни одного подходящего к случаю слова. Он постыдно молчал и злился на себя, на нее, на весь свет. Он стоял и глупо рассматривал своими горячими глазами ее аккуратные, начищенные сапожки. Стоял, наверное, долго, потому что Лина легко спорхнула с крыльца и, проходя мимо него, посоветовала: