Он пошел от костра. Виталий Осипович встал и спросил ласково:
— Не любишь командиров, пехота?
Бригадир обернулся на полпути. Лицо его сделалось рыжим от огня.
— Кто сказал? Командир и на смерть пошлет, и от смерти укроет. Вот как я понимаю… А тебя солдаты любили?
— Это ты их спроси.
— А зачем спрашивать, — рыжая улыбка блеснула при свете костра. — Уважали здорово. Боялись, наверное. А полюбить-то тебя, должно быть, не сообразили. Угадал?
— В точку попал, солдат, — хмуро согласился Виталий Осипович, расстегивая свой полушубок. — Погоди-ка. Еще дело к тебе есть.
Он достал блокнот и долго перелистывал его при неровном свете костра. Наконец нашел какую-то старую запись.
— Вот. Есть тут на строительстве один человек: Рогов Валентин Гурьевич. Парень к машинам тянется. Направляю его к тебе в бригаду. С первого дня просится. Я ему обещал.
Комогоров снова присел около Виталия Осиповича и с удивлением заглянул ему в лицо.
— С первого дня? И ты не забыл?
— Видишь вот. Вспомнил. Слово дал — надо выполнять.
— Ну давай закурим… Знаешь что? А должно быть, солдаты тебя любили. Ты памятливый на слово.
Прикурив от костра, как на лесорубной делянке, бригадир скрылся в черном провале двери, а Виталий Осипович пошел в свою контору, размышляя обо всем, что тут наговорил этот великан. Конечно, кое в чем он прав. Много мы командуем, там, где надо просто сесть вот так у общего огонька и потолковать по душам. Потолковать, объяснить, а потом приказывать. Очень бы было хорошо, но где для этого время взять? Да и как объяснишь, когда всего не хватает на новом, необжитом месте на севере диком.
Не хватало всего. Порой Виталию Осиповичу казалось, что вся его деятельность сводится к преодолению нехваток. Не хватало рабочих, материалов, жилья, хлеба, молока для детей. Не хватало даже леса, это в тайге-то. Простаивали бетономешалки — не хватало воды на берегу полноводной Весняны. Библиотекари жаловались на бедность книжного фонда. Молодежь требовала танцплощадку, кинофильмы не два-три раза в месяц, а каждый день. Матери писали письма в облздрав о том, что детей некуда девать: мало яслей и детских садов. У магазинов, наспех оборудованных в сараях и бараках, выстраивались очереди и за дешевым ситцем, и за дорогим драпом.
Было время обеденного перерыва. Виталий Осипович увидел не совсем обычную очередь — много молоденьких девушек, одних только девушек, в рабочих ватниках и комбинезонах, осаждали ларек с галантереей. При этом они перекликались весело и звонко. Это была очень жизнерадостная очередь. Сразу было заметно, что здесь торгуют каким-то необыкновенно веселым товаром.
— За чем очередь? — спросил Виталий Осипович у девушки в комбинезоне, запорошенном известью. — Что дают?
Она обернула к нему обветренное, румяное лицо и, блеснув белыми зубами, выкрикнула непонятное слово:
— Клипсы!
И все засмеялись.
Виталий Осипович от смущения нахмурился и пошел, соображая, что это за вещь — клипсы, которые вдруг до зарезу стали нужны всем девушкам сразу. Судя по веселому смеху, с каким было выкрикнуто незнакомое ему слово, он решил, что вещь это не серьезная, но, по-видимому, очень необходимая в девичьем быту.
Хотел спросить, но постеснялся. Спросишь, а вдруг клипсы такая вещь, о которой вслух не принято говорить. В общем, одно было ясно, что даже и такой мелочью, если она зачем-то нужна, не следует пренебрегать на строительстве комбината.
Но клипсов (черт их знает, что это такое!) тоже не хватало. Не хватало и кавалеров, которые приглашали бы в кино и на танцы, которые становились бы женихами, умножая радость в общем нелегкой девичьей жизни на севере диком. Не хватало обычного человеческого тепла, оставалась неутоленной жажда семейного тихого счастья.
Честное слово, они заслужили тихое семейное счастье, эти девушки, как и все, кто приехал сюда, в тайгу, в болото строить комбинат, ставить свои дома, создавать семьи. Они хотят от жизни гораздо меньше, чем им полагается. Война научила отдавать все, удовлетворяться немногим и радоваться тому немногому, что выпадает на их долю.
Корнев продолжал считать, что так и должно быть, что надо отдавать всего себя без сожаления с единственной надеждой на будущее. Он даже считал мечты о личном счастье преждевременными, а значит, вредными.
Но жизнь торжествующе разрушала его пуританские убеждения. Она вламывалась во все щели со всеми своими заботами, страданиями, радостями, с неистребимой жаждой не только строить, но и любить, есть досыта, покупать клипсы (а, черт!), танцевать, читать хорошие книги. Не только отдавать, но и получать. Люди хотели жить. Они имели на это право.
Думая так, он добрался до мысли, что и революция-то совершена только для того, чтобы люди жили лучше, чтобы они жили совсем хорошо. И на войне, которая недавно окончилась, мы отстаивали свое право жить так, как хотим.
Когда он вошел в контору, секретарша — высокая, смуглолицая девушка с трагическим взглядом карих глаз и резкими движениями поднялась со своего стула. Она высокомерно ответила на приветствие начальника и молча пошла следом за ним, прямая, суровая, непреклонная.
Ее звали Акулина, но она не любила своего имени и требовала, чтобы ее называли Лина. На работу она приходила всегда в одном и том же темно-синем платье и щегольских начищенных сапожках. Когда было холодно, куталась в бурый пуховый платок.
Не ожидая, пока Виталий Осипович снимет шинель, она подошла к своему месту с левой стороны стола и начала докладывать обо всем, что произошло за время его отсутствия.
Когда он, потирая озябшие руки, уселся за стол, Лина положила перед ним текст телеграммы, где предписывалось агенту по снабжению С. Факту срочно выехать на стекольный завод и добиваться выполнения наряда на стекло. Телеграмму, как и было условлено, составил начальник снабжения, но он сам не хотел или боялся посылать толкача, предоставив это делать другому.
— Трусит, — презрительно улыбнулся Виталий Осипович и подписал телеграмму. — Не знаю я этого Факта. Как думаете, привезет?
— Факт да не привезет! — усмехнулась Лина не то презрительно, не то с одобрением. Она вообще умела прятать свое отношение к событиям и людям. Эта способность привела к тому, что, несмотря на молодость, Лину стали побаиваться даже люди, стоящие выше ее на служебной лестнице. Корнев, любивший иметь дело с людьми твердого, немирного характера, был доволен своей секретаршей. Довольна ли она, он не интересовался.
Несмотря на то, что Лина работала давно, Виталию Осиповичу так и не удалось установить тех официально-интимных отношений, которые неизменно возникают в таких случаях у начальника, поверившего в служебные достоинства своей ближайшей помощницы. А он ей верил. Она была исполнительна, не болтлива и не делала никаких попыток сблизиться с начальником больше, чем предусмотрено штатным расписанием.
Выслушивая обычный доклад Лины о текущих делах, он соображал: как лучше спросить ее об этих клипсах, которые начали уже раздражать.
Строго и отрывисто, по-начальственному спросил:
— Клипсы эти для чего к нам завозят?
И тут же пожалел. На невозмутимом лице секретарши мелькнула несколько озорная и, как ему показалось, двусмысленная улыбка. Вот так же улыбнулась та румяная в очереди за клипсами. Приняв свой строгий вид, Лина снисходительно сказала:
— Девчонки носят.
Смутясь окончательно, он разрешил:
— Ну и пусть носят.
— Конечно. Это никому не мешает, — снова снисходительно пояснила Лина. — Я лично сережки ношу, а клипсы — кто уши протыкать не хочет.
Ах вот оно что. Клипсы — это сережки. Чтобы не выдать своего замешательства, он пробормотал:
— Черт их знает, возятся со всякой дрянью…
Лина неодобрительно спросила:
— Можно идти?
— Принесите вчерашнюю сводку.
Она ушла, простучав каблуками, и сейчас же за перегородкой послышался ее низкий голос: