Женя поднялась на эстакаду, и, как всегда, хорошо знакомый пейзаж большой стройки показался ей новым, никогда не виданным. Это уже не удивляло ее. Она привыкла к постоянным переменам на комбинате.
Снизу донесся голос Аннушки, которая распределяла работу среди женщин, пришедших на субботник.
Жене досталось нетрудное дело: выбирать щепу из лотка и сметать с эстакады строительный мусор. Лоток нескончаемой полосой тянется вдоль эстакады через всю биржу. Скоро его наполнят водой — и вереницы бревен поплывут к окорочным машинам, или «хильбомам», как все называют их здесь.
Но самое замечательное на лесобирже, что привлекает внимание Жени, это кабель-краны. Их светло-голубые ажурные башни, похожие на гигантские треножники, возвышаются над всем, что видно вокруг. Они легки и изящны, если смотреть на них издали, но Женя знает, как прочны и основательны на самом деле эти кружевные башни. Они живут неразлучными и нерасторжимыми парами; машинная башня и контрбашня. Их разделяет расстояние в полкилометра, но, несмотря на это, ни жить, ни работать друг без друга они не могут.
Опираясь двумя ногами на тележки, поставленные на наклонные рельсы, контрбашня, откинувшись назад, крепко опирается на третью ногу, на которой, как противовес, навешен огромный бетонный куб.
От контрбашни на высоте почти в пятьдесят метров тянутся два троса к машинной башне, которая также, далеко откинувшись назад, крепко стоит на своих тележках, повисая над рекой. По существу, вся башня с машинным отделением, со всем своим сложным электрическим хозяйством, с будкой машиниста, которая как ласточкино гнездо прилепилась в самом верху, висит над водой, раскачиваясь и вздрагивая от работы мощных лебедок. Ее держит контрбашня на стальных тросах. Все сооружение напоминает Жене двух девочек, которые, схватившись за руки, стараются перетянуть друг друга, и, если одна разомкнет пальцы, то обе неминуемо упадут.
Смелость, с которой задуманы эти величественные сооружения, переходит в дерзость. Можно часами любоваться их работой, поражаясь пластичности четких движений и не замечая, что эти движения однообразны и механичны.
Так, очарованно глядя на танцующую балерину, мы не замечаем той огромной технической работы, которую она в это время делает.
С эстакады Женя наблюдала, как по тросам на огромной высоте бесшумно плыла тележка. Тележка подошла к машинной башне и, остановившись над рекой, начала выпускать из себя тонкий стальной канат. Не успел он коснуться воды, как его подхватили стоящие на плоту парни, ловко подвели под пучок бревен, и вот уже этот пучок в несколько тонн весом поднят вверх и стремительно проносится над Жениной головой и дальше, к тому месту, где высится огромный аккуратный штабель леса.
Отдыхая на чисто подметенной эстакаде, Женя думает, как поучительно построили люди сложный механизм. Две башни, их разделяет огромное расстояние, а несмотря на это, они живут только благодаря взаимной нерушимой поддержке. Оборвись эта прочная связь — башни погибнут.
Люди построили машину в назидание себе, поставили как живое напоминание — вот, смотрите: так надо жить и работать.
Откуда-то снизу слышится рассудительный голос Аннушки:
— Мы не за деньги работаем, а за совесть.
Вот она ловко взбирается на верхний настил и усаживается рядом с Женей.
— Задумалась?
Женя говорит:
— А я скоро уеду. Конечно, нелегко расставаться. А надо. Знаешь, я вдруг стала во сне себя на сцене видеть.
— Думаешь, вот и снится.
— А я как раз ни о чем таком и не думала весь этот месяц. Ох, до того ли мне было… А сейчас подумала и решила: надо ехать.
— Правильно, — одобрила Аннушка. — Главное, ты у него на шее не висни. Поначалу это сладко и ему и тебе. А потом надоест. Ты это учти и запомни. И к нему не приставай с расспросами. Мужики этого не любят. Самолюбие свое берегут. Ты сама подумай: ну как он тебе о своих делах рассказывать будет, когда там, на деле-то, их больше бьют, чем гладят. А ведь это обидно, когда бьют. Можно ли в этом признаться, да еще перед молодой женой? Не лезь ты в его дела. От других узнаешь — запомни и опять виду не подавай, что знаешь. Пусть он дома ото всего отдохнет. А у тебя и своих забот хватит, чтобы жизнь наполнить…
Слушая уверенную речь Аннушки, Женя думала, что она вряд ли сможет жить своими заботами. Нет у нее никаких своих забот и никогда не будет. И никогда она не поверит, чтобы ее муж, ее счастье, ее смысл жизни, мог стыдиться рассказать ей о каких-то там неприятностях по работе. Он сильный и властный. Любые неприятности он сумеет смести со своего пути, и Женин прямой долг помогать ему во всем — ив радостях и в горе. Уж у нее-то на все сил хватит.
Женя ничего не ответила на поучения подруги. Она сидела горделиво улыбаясь: пусть все думают, что она еще ничего не смыслит в делах житейских, пусть дают ей свои советы, она готова выслушать их всех, но делать будет по-своему, как подскажет сердце. До сих пор оно не обманывало.
Заметив ее улыбку, Аннушка вздохнула.
— А ты не смейся, вот поживешь — сама увидишь… Ну, поговорили, душу пополоскали, надо и поработать.
— А знаешь, над чем я смеюсь? Я подумала: вот плюну на все свои мечты и пойду работать крановщицей. В самом деле, зачем я поеду?
— Тебя не поймешь: то — уеду, то — не уеду. Бери-ка лучше метлу да сметай мусор в кучи.
Женя послушно взяла метлу, связанную из еловых веток, и начала широкими движениями сгонять в кучи мелкую щепу и мусор.
ДЕШЕВЕНЬКИЙ!
Мишка сидел на высоком крыльце конторы, ожидая, когда, наконец, Лина вспомнит о нем.
Он пришел сюда прямо с работы. На нем новая, но уже в пятнах масла и машинной гари зеленая куртка и такая же кепка. Он успел только протереть бензином руки и умыться у заправочной. Но спешил он напрасно — сегодня Лина задержалась что-то особенно долго.
Мимо него проходили конторские служащие и, как ему казалось, насмешливо на него посматривали. А он сидел, презрительно щурясь из-под чуба на дымок своей папиросы, и думал: «Наплевать».
Это была его манера: показывать свое превосходство, когда чувствуешь себя не особенно ловко. Его совершенно не заботило, верят ему или нет, — так самозабвенно он был занят собой и своими переживаниями. Наплевать на все, если он любит, а его, кажется, не очень.
Мишка не пошевелился даже тогда, когда около него знакомо простучали каблуки и раздался ее голос.
— Давно сидишь? — с приветливостью, в которой Мишке послышалось сочувствие, спросила Лина, пробегая мимо него по ступенькам.
В самом деле Мишке казалось, что она не радовалась и не огорчалась, находя своего вздыхателя всегда на одном и том же месте, в позе непоколебимого отчаяния.
Он поднялся и ответил:
— Второй месяц.
— Очень остроумно, — заметила Лина и на ходу, не оглянувшись даже, снова спросила: — И долго так будет?
На этот вопрос он вообще не пожелал отвечать. Он просто потащился за ней, как привязанный, засунув руки в карманы и презрительно глядя из-под цыганского чуба. Он шел раздувая ноздри горбатого носа. Никого больше не существовало в целом мире, только он и эта девушка — такая любовь, что к ней и прикоснуться нельзя.
Вот как она идет, тоненькая, стройная, и не покачнется, будто стакан с водой на голове несет. Только круглые ее бедра вздрагивают в такт шагам и высокие черные каблучки четко стучат по новому асфальту тротуара.
— Смотри, доиграешься, — гортанно говорит Мишка, приближаясь к ней.
— Ах, как страшно, — без выражения отвечает Лина. — Еще про цыганскую кровь сегодня не говорил…
— Убью, тогда посмеешься.
— Не люблю трепачей.
— Можно к тебе придти?
— Я сказала один раз и на все время — нельзя!
— Приду, — пообещал Мишка.
Лина равнодушно сообщила:
— Приходи. Меня все равно дома не будет, ты ведь знаешь. Переоденусь и уйду.