За лесобиржей сначала тихо, потом все громче и громче запел такой знакомый гудок, что у Гриши вдруг сжалось сердце. На лесозаводе закончилась смена. Наверное, мать выходит из ворот завода и, отряхивая опилки со своей телогрейки, спешит домой. Навстречу ей, как всегда, идет отец. И вот они вместе, рука об руку, идут по поселку, а у своих домов стоят люди и говорят:
— Вот идут молодожены наши…
И почему-то вздыхают. Это Гриша много раз слыхал.
Представив себе эту картину, он спросил себя: имеет ли он право возвращаться в свою семью, которую оскорбил своим дурацким недоверием? Возвращаться, ничего не достигнув. Прийти и сказать: вот меня побила жизнь, и я, битый, приполз домой, и у меня нет ни сил, ни уменья дать сдачи, подняться на ноги. Пожалейте меня.
Около поезда замелькали фонари. Пронзительно свистнул паровоз.
Гриша схватил свой чемодан и на ходу прыгнул в вагон.
Часть четвертая
МАРТ
Пока шли заседания пленума райкома, моторист все время вертелся в фойе дома культуры, пил в буфете пиво и, если при этом попадался на глаза начальнику, морщился, словно ему впервые в жизни приходится глотать такую дрянь. Но когда подошло время ехать, его нигде не оказалось.
Иванищев, сидя в катере, молча нажимал кнопку сирены. Звук охрипшей свирели взлетал над сонной без блеска рекой. Около самой воды стояли Виталий Осипович и Чикин.
Час тому назад закончился пленум райкома партии. Все были утомлены и хотели спать. Хотел спать и Чикин, но возбуждение, которое сжигало его весь вечер, еще не совсем погасло, и он никак не мог успокоиться.
На пленуме ему объявили строгий выговор за канцелярско-бюрократический стиль работы и за безразличие к удовлетворению нужд трудящихся. Его вывели из состава бюро райкома и рекомендовали партийной организации комбината срочно провести перевыборы секретаря парткома.
Пока шли к реке и ждали моториста, Чикин вялым голосом делился своими планами на будущее. Планы были неопределенные: не то он хотел стать преподавателем, не то собирался сам пойти поучиться. Одно для него ясно: он книжник, мыслитель, к практическим делам не способен. Сейчас на партийную работу надо выдвигать людей, практически понимающих марксизм-ленинизм.
— Не практически, а творчески, — заметил Виталий Осипович, но Чикин никого не слушал, продолжая рисовать свою будущую, заполненную наукой, жизнь.
Вверху над кручей раздался топот тяжелых сапог. Все подняли головы. На бледном небе возникла знакомая фигура моториста. Он так самоотверженно кинулся с кручи, будто собирался спасать утопающих.
— Напился? — спросил Иванищев, освобождая его место.
— Напился, — сознался моторист. — И проспался. Все по плану.
— Смотри, по плану, на топляк не налети.
Катер, приглушенно урча, полетел между сказочных берегов по молочной реке. Конец июня — разгар белых ночей. Только в это позднее время ночи вода лежит голубовато-белая, как снятое молоко. Через час потеплеет восток и река загустеет топленой пенкой.
Чикин уснул на заднем сиденье, не успев даже докурить папиросу.
Пряча бороду в поднятый воротник пальто, Иванищев сидел рядом с мотористом. Виталий Осипович, глядя в его спину, спросил:
— Спите, Гаврила Гаврилович?
Ответил моторист, со снисходительностью заботливой няньки:
— Пусть спит. Уходился начальник.
Секретарем парткома был избран Комогоров. Чикин сразу же собрался и уехал. Комендант поселка пришел к новому секретарю и спросил:
— Квартиру посмотрите или так переедете?
— Ну, идем посмотрим, — согласился Комогоров.
Он, тяжело ступая по крашеным полам, прошел через все три комнаты, которые занимал Чикин, постоял на кухне, подумал. Постоял в коридоре, посвистал и еще подумал.
Следуя по пятам за новым начальством, комендант заверял, что все в полном порядке. А если что не по характеру, цвет наката, например, то можно моментально перекрасить.
— Накат хороший, — хмуровато прекратил его речь Комогоров и снова засвистал.
Словно зачарованный этим музыкальным вступлением, комендант стоял у дверей, склонив голову к плечу.
— Вот что, — прервав свист, сказал Комогоров, — накат, по-моему, что надо. Как ваше мнение, Сажину, варщику, он понравится?
— Как вы сказали? — спросил комендант, сохраняя прежний вид очарованного человека.
— А вот так. У Сажина пятеро детей, живут они в бараке, ясно?
Комендант вытянулся:
— Совершенно ясно! — весело сказал он. — Это, товарищ Комогоров, очень мне ясно…
Вечером Аннушка сказала мужу:
— Ну, что ты мнешься? Я и не собиралась в эту квартиру. Мы еще и здесь поживем.
Сидя за столом, он привлек ее к себе и нежно сказал:
— Как жили, так и будем жить. Как народ, так и мы. Поняла? Чтобы никакой разницы.
— Ой, да знаю я это все, — ответила она и рассказала, как ходила сегодня в магазин за хлебом.
Конечно, не очень-то рассчитывала она на эту квартиру, хотя с двумя ребятишками на шестнадцати метрах жить нелегко. Так думала она, подходя к магазину.
Женщины, стоявшие в очереди, встретили ее несколько настороженно. Она, с тех пор, как муж стал секретарем парткома, не раз замечала такие взгляды, словно ее избрали, а не мужа.
— Кто крайний? — спросила она пристраиваясь к очереди.
Впереди все как-то вдруг расступились перед ней, и одна из женщин сказала:
— Да чего ты, Аннушка. Проходи, милая, вперед.
— Пожалуйста, — издалека улыбнулась молоденькая продавщица.
Аннушка вспылила:
— Вот что, бабы. Вы меня не испытывайте. Медом меня не обмазывайте. Я какая была, такая и останусь. А ты там, в белом халате, очередь не нарушай и подхалимничать не учись.
Женщины притихли, а та, которая предложила ей получить хлеб без очереди, покраснела и тоже начала кричать на Аннушку:
— Дура ты, дура! Чего выдумала. Мы к тебе душевно, а ты какие-то фигурки строишь!..
Женщины вдруг набросились на нее и, хватая за руки, подтолкнули к самому прилавку.
— Скажи ей, Ксанка, скажи про квартиру.
— Я не подхалимка, тетя Анюта, — тихо сказала продавщица и вспыхнула так, что слезы брызнули из широко раскрытых глаз. — Товарищ Комогоров нам квартиру отдал, мы из барака переехали сегодня.
— Свою квартиру отдал, которая ему назначенная, — пояснила одна из женщин. — Мужик-то твой.
— Ну и что же? — сказала Аннушка, поняв наконец все. Она хотела вернуться на свое место, но ее не пустили. Заставили взять хлеб без очереди.
— Правильно это? Теперь уж и сама не знаю, — закончила Аннушка свой рассказ.
Комогоров хмуро ответил:
— Все это неправильно. Все это переделать надо. Квартиры эти, очереди. Советская власть женщин освободила не для того, чтобы они в очередях хлеб добывали. Комбинат построили, а на паршивую пекарню сил не хватило. Ну, теперь уж не долго. Пришло другое время. Сейчас партия за все эти дела возьмется. Город надо строить ударно, как строили комбинат!
И вдруг улыбнулся, ласково взглянул в вопрошающие глаза жены и закончил:
— Ты сама знаешь, где правильно, где неправильно. Разберешься. Главное, живи как жила. А то, что муж у тебя руководитель, это значит — забот у нас прибавилось. Вот так, Анюта.
На другой же день после выборов парткома Комогоров пришел к Виталию Осиповичу. Он еще не привык к своему месту, к своему великолепному кабинету с монументальной девушкой-секретарем и поэтому никого не вызывал к себе, а сам шел к тому, с кем хотел поговорить.
Сначала поговорили вообще о разных делах и только потом, как бы мимоходом, Комогоров спросил:
— Ну, как настроение?
— Настроение у меня постоянное, — ответил Виталий Осипович, зная, что именно интересует Комогорова.