Она знает, что слова ее не задевают Факта, что все равно он сдерет с нее втридорога и жаловаться некому. Но поговорить надо.
Вытирая жирную шею концом своего шарфа, Факт равнодушно отмахивается:
— Я, бабка, только этим и живу, что богов обманываю. И земных обманываю и небесных.
— Грех ведь, — вздыхает старуха и чешет концом веретена висок под платком. — Жуликоватый ты человек.
Факт выпивает еще стопку и с хрустом откусывает огурец. Выплевывая скользкие огуречные семечки, он философствует:
— Жулик, по-моему, самый правильный человек на земле. У него кругозор шире и мысль гуще. Что такое честный человек? Он, честный-то, считает, что он во всем прав, а жулик перед ним виноват. А жулик говорит: честный прав, он свое добро бережет, а я прав, когда это добро ворую. Честный не любит жулика и всячески жаждет его гибели, а жулик, наоборот, любит честных и хочет, чтобы их было больше. Вот каков жулик.
— А громобоя-то не сумели обмануть.
— Виталия Осиповича ты, старая, не упоминай при мне. Это моя скоротечная болезнь. Никого не боялся. Одного его боюсь. От него, знаю я, смерть приму. У него грехов нет, зацепиться мне не за что. У вас такого в святые записали бы.
Он сложил свою буйную голову на руки и сказал в стол:
— Что же это Зойка-то?..
Когда пришла Зойка, он уже спал на ее кровати. Она растолкала его:
— Тридцать человек сократили. Да проснись же ты. Приказ сама видела. И меня тоже. Теперь у директора и главного инженера одна на двоих секретарша будет. Сашку-криворучку дуру оставили…
Сидя около него на кровати, она долго страстным шепотом проклинала злодейку-судьбу, начальство, которое только и занято изобретением неприятностей, и своих многочисленных завистников. Факт курил, обволакивая дымом ее трясущееся белое лицо. Когда ему надоело слушать, он сказал:
— Не шепчи, Зойка. Сокращение управленческого аппарата проведено. Отчет послан. Переждем и будем устраиваться. Порядок известный… Пошумят, и все пойдет обратным ходом. Мы еще поживем некоторое время.
Зойка скривила дрожащие бесцветные губы и звонко высморкалась. Факт уже окончательно проснулся и, стреляя словами, начал поучать:
— Привыкать к новому обстоятельству надо. Сейчас, Зойка, время переломное. Смотри в оба, чего можно, чего нельзя. Мы такие, вроде как на складе переходящие остатки. Могут использовать, могут списать к чертовой бабушке.
Михаил взял Лину за руку и, сощурив свои горячие глаза, строго сказал:
— Моя жена.
Но Виталий Осипович заметил, как застеснялись они оба от непривычки называть себя мужем и женой, и, чтобы помочь им преодолеть неловкость, он весело заговорил:
— Ничего. Все так начинали. И стесняться тут нечего.
Усадив молодоженов на диван, сам сел напротив, как бы для того, чтобы получше разглядеть, как они выглядят в самую счастливую пору своей жизни.
Виталий Осипович вспомнил свой медовый месяц и добрым голосом спросил:
— Что ж вы свадьбу-то зажали?
Но тут он заметил, как Лина сделала трагические глаза и локтем подтолкнула Михаила и как Михаил посмотрел на жену и откашлялся в кулак. Он заметил, что пришли они вовсе не за тем, чтобы для полного семейного счастья получить добрые пожелания. Им нужна помощь. Квартира им скорей всего требуется для полного семейного счастья…
Он вздохнул:
— Ох, ребятишки. Что мне с вами делать?
— Жить там дальше нельзя, — заговорила Лина. — Еще пока я работала в конторе, было терпимо. Они там все в деревне вас боятся и меня не тревожили. А теперь как взбесились. Я уж Михаила сдерживаю.
— Она меня только и сдерживает, — вспылил он, ударив кулаком по кубанке, надетой на колено. — На неделю бы хватило хоронить-отпевать, если бы не она.
И Корнев знал: не будь Лины, Михаил выполнил бы свою угрозу.
— Что мне с вами делать? — повторил он задумчиво.
Лина откинула на затылок коричневую шаль и, поблескивая сережками, деловито, как давно обдуманное, предложила:
— Вы нам отдайте вашу старую избушку. Мы смотрели. Она еще не очень развалилась. Ее привести в порядок, так еще можно жить.
Проговорив это, Лина просительно посмотрела на Корнева, боясь, что он откажет им в счастье владеть заброшенной и оттого пришедшей в негодность избушкой. Михаил сумрачно смотрел в пол, приняв раздумье Корнева за отказ. Он уже собрался надвинуть кубанку на глаза и сказать что-нибудь вроде «ну и подавитесь вы своей завалюшкой», но в это время Виталий Осипович вдруг рассердился: он вскочил и с непонятной злобой произнес:
— Избушку я эту к чертовой матери сломаю. Довольно в избушках жить. А вы вот что… — он снова на секунду задумался и деловито закончил — Бери, Михаил, свою машину. Прямо сейчас. Грузи вещички и переезжай ко Мне. Что я один в двух комнатах жить-то буду!
Михаил вскинул голову и прижал кубанку к груди.
— А Евгения Федоровна приедет? — начала Лина, но Виталий Осипович перебил:
— Приедет и скажет: правильно. И будете жить, пока мы вам квартиру не построим. Обязаны построить. Будьте покойны. Словом, держи, Лина, ключ. Чтобы сейчас же!
Об этом поступке Корнева было много разных разговоров. Одни осуждали его, другие находили, что сделал он правильно.
ПОСЛЕДНИЙ СЕЗОН
В ресторане произрастали пальмы, сделанные из палок, посыпанных опилками, и ядовито-зеленых картонных листьев. От них пахло клеем и масляной краской.
Женя сказала:
— Мы сядем в другом зале, где нет этого надругательства. Я себе их совсем не такими представляла, когда ты читал мне стихи о сосне и пальме, тоскующих друг без друга: «Одна и грустна на утесе горючем прекрасная пальма растет».
— Это искусственные пальмы, — напомнил Виталий Осипович.
Женя вздохнула:
— К сожалению, да. Это пальмы для пьяных, потому что трезвый не поверит, что могут быть такие. Не все надо делать искусственно. Пальмы, например, и шницели, которые мы, может быть, закажем в этом ресторане.
Посмеиваясь над искренним негодованием жены, Виталий Осипович повел ее в другой зал. Он вообще готов был исполнить ее любую прихоть. Она была красива, нарядна и так непринужденно держалась, словно все здесь принадлежит ей.
Он только вчера приехал по делам нового треста, а заодно и для того, чтобы с пользой истратить премию, которую ему выдали в связи с успешным пуском комбината. Целый день они ходили по магазинам, накупили посуды, белья, книг и много такой мелочи, о назначении которой Виталий Осипович не имел никакого понятия.
Но самой главной покупкой явилась беличья шубка. Женя давно присмотрела ее в комиссионном магазине, но не надеялась приобрести так скоро.
Окна в ресторане были приоткрыты, но с улицы не вливалась освежительная прохлада, а сочился тот же безжалостный зной, который вот уже несколько дней изнурял город.
Женя говорила:
— Я люблю театр больше всего на свете. Но так дальше жить нельзя. Я хочу, чтобы у меня был муж не только два-три дня в год. Я не могу видеть коменданта общежития. Ты бы послушал, как она говорит: «Две простыни на кровать и одна на столик для уюта». Осточертел мне этот казенный уют! Но я выдержу еще один — последний сезон, а потом — прощайте!
— А как же ты будешь без театра?
— Без театра я не буду. Ты только скорее построй Дворец культуры. У нас появится театр. Это я тебе обещаю. Короче говоря, мне надоело наше искусственное, как пальма, семейное счастье. Я хочу приходить с работы домой, я хочу, чтобы хоть раз в месяц мой муж видел меня на сцене. Я чувствую, что скоро сама превращусь в такую вот бездушную пальму. Если ты этого не хочешь, то умоляю тебя: строй скорее.
Виталий Осипович оживился:
— За это не беспокойся. Строить мы взялись. Знаешь, что Ваня Козырев предложил?
Женя сказала, что она знает бригадира каменщиков Ивана Козырева, но не знает, какое отношение имеет его предложение к семейному счастью…