Виталий Осипович спросил:
— А если она не хочет такого счастья?
— Я же говорю — она погибает. Неужели надо ее спрашивать: разрешите вас полюбить? Глупо как все получается!..
А через несколько дней Марина стояла на деревянном перроне около своего вагона и слушала Женины воспоминания:
— Ты всегда была очень хорошим другом, Марина. Когда мы работали в тайге, помнишь, я старалась подражать тебе во всем. Ну, не всегда удачно. Ты заботливая и самоотверженная. Когда была пурга и меня замело в тайге, ты первая пришла спасать меня. Ты и Мишка. Не все тогда до меня дошло, теперь вот только начинаю понимать, какие верные у меня друзья. Ну, что надо сделать, чтобы ты была счастлива?
Марине показалось, что Женя чувствует себя виноватой за все то, что она наговорила ей за последние дни. Эх, Женюрка! Откровенная душа.
— Не может быть так, чтобы все были счастливы, — растроганно заметила Марина.
— Может! Может!
— Я хочу сказать: каждый по-своему понимает счастье, — продолжала Марина.
Но Женя вдруг показала, что никакой вины за собой не чувствует. Она широко сказала:
— Ну, если каждый будет понимать счастье только по-своему, счастья нам не видать!
Конечно, ни в чем Женя не виновата. Они здесь все правы. Недавно то же самое о счастье сказал и сеточник Рогов. Их не переспоришь. Да, кажется, и спорить-то не о чем. Все, оказывается, просто. Люди достойны счастья и борются за него, и в самой борьбе они тоже видят счастье и стремятся к нему. И нет такой силы, которая бы смогла остановить это могучее стремление.
— Не надо больше ничего говорить, — тихо, так, чтобы слышала только одна Женя, проговорила Марина. — Хорошо?
И вдруг как-то надломленно склонилась к Жене и неловко ее обняла.
— Ты все понимаешь, моя хорошая…
Да, Марина была растрогана, но не это удивило Женю, хотя она впервые видела свою гордую подругу в таком состоянии. Удивительно было то, что сама Марина даже и не пыталась скрыть внезапную слабость, которую всегда считала величайшим грехом.
Но никто, кроме Жени, этого не заметил. За несколько минут до прощального гудка подобные слабости допустимы. Даже Виталий Осипович, терпеливо дожидавшийся, когда ему протянут руку на прощанье, и тот не обратил на это никакого внимания.
Наконец он дождался. Обнимая Женю одной рукой, Марина протянула ему другую:
— Прощайте и спасибо…
— Ну, что там.
— Если бы не вы, мне, пожалуй, туго бы пришлось.
— Всегда рад помочь.
Марина медленно убрала свою руку:
— Наверное, с этим покончено.
Женя улыбнулась и промолчала.
Проводив Марину, Женя и Виталий Осипович возвращались со станции. Они молча шли по хрупким льдинкам. Впереди, совсем недалеко, сверкали теплые огни города.
— Ну вот и проводили, — облегченно вздохнула Женя, и сейчас же издалека донесся долгий, слитный шум, словно кто-то огромный ответно вздохнул из темной глубины тайги.
— Что это? — спросила Женя.
— А ты уже и забыла?
Женя легко засмеялась. Ну как она могла забыть? Ведь это снег. Последние снегопады наметают на кроны сосен огромные снеговые шапки. Где-то в темных глубинах тайги, куда не всегда проникает солнце, снег особенно прочно оседает на ветвях, ломает их, крутит в бараний рог, но вот наступает такой момент, когда во всем, что есть живого в тайге, забродят весенние соки земли, напоят каждую веточку, кинутся в каждую иголочку хвои буйной силой жизни. И, согретое этой силой, дерево чуть наклонит зеленые свои лапы и скинет с себя остатки зимнего гнета. Сорвутся снежные глыбы и с долгим водопадным звоном, увлекая на пути весь снег, ухнут вниз — в последние сугробы.
И тогда воспрянут сосны, закачают вершинами, расправляя затекшие ветки и вскидывая их к черному небу, томно потянутся, как человек, пробуждающийся от долгого сна.
— Вспомнила, — сказала Женя. — Это весна.
Пермь.
1954–1960.