Пусто Поле осталось позади, с левой стороны. Ущелье, его рассекающее, издали кажется меньше и похоже на вытянутую на снегу бурую гряду. Неда оглянулась еще раз — гряда стала еще меньше, скоро совсем исчезнет. «Может быть, никогда больше и не увижу», — заключила она и тотчас решила думать только о том, что видит, и не думать о том, что за этим кроется. Перемешавшиеся дымки из труб, точно черный кустарник, стелются по дну долины, указывая место, где раскинулся городок. Все выглядело иначе и красивее, когда свекор водил ее в город на базар за покупками. Судьба к ней ластилась, чтобы заманить и обмануть, да и все — городские купчики, соседи, родичи и трактирщики — старались ей угодить, когда свекор стучал пальцем по столу. Сейчас от этого ничего не осталось — одно воронье расплодилось до ужаса, стаями садится на голые ветви слив и снова взлетает.
У дороги стоит заложенный осенью, еще не доделанный каменный дом под красной крышей. Двери открыты настежь, виден очаг с тлеющими головешками, оставленными рабочими или прохожими.
— Вот здесь и передохнем, — сказал Пашко.
— Может, не надо, — пробормотала Неда, — скоро ночь, а идти еще далеко.
— Потому и надо отдохнуть, что далеко. Было бы близко, ничего бы не сказал. Побереги себя. Ведь не порожняя — силы-то уж не те.
Старик вошел. Какое-то мгновение она колебалась, не продолжить ли путь одной. До вечера еще час-полтора, за это время можно далеко уйти. Потом вспомнила про милицейские посты: пойдешь одна, задержат на первом же шагу. Лучше остаться с бородачом, он не опасен, и, пока она с ним, никто у нее не потребует пропуска. Неда вошла и села на штабель досок.
Пашко разыскал в углу сухие стружки — положил на очаг поверх головешек и зажег.
— Так-то лучше, — сказал он. — Огонь! Усталый человек, отдыхая в холоде, может простудиться и заболеть.
— Случается.
— Случается, а не должно бы! От стольких бед человек не властен оборониться — слабодушен, горемыка, малосилен, но от кое-каких бед можно спастись и ради себя и ради ближнего или хотя бы их поубавить и отдалить. Садись на эту доску! Подвигайся, не бойся. Тебя словно мачеха выкормила — все время чего-то боишься.
Выкормила-то не мачеха, а мать, но все равно боишься. Там, где не чуешь опасности, всегда жди подвоха. Боится она и этого старика, который ей напоминает чем-то свекра — старый лис вот так же подлащивался к ней. Может, и этот захочет того же — все они одним миром мазаны.
Пашко тем временем снял ботинки, завернул штаны, чтобы не прожечь их искрами, и протянул ступни поближе к огню. Потом извлек из сумки «Жития святых» и открыл на странице, посвященной четырнадцатому февраля. Здесь его снова встретил преподобный монах Авксентий, борец против еретиков Евтихия и Нестория. Бегло просмотрев его житие, Пашко подумал: «Много их, этих борцов со всем и вся, и всегда они вызывают подозрение, особенно те, кто борется против людей». Чуть дольше он задержался над житием преподобного Исакия Печерского. «Одолел его демон в ангельском свете, и поклонился он Сатане, думая, что это Христос…» — читал Пашко.
«Эти попы порой просто сумасшедшие, — заключил он, — все пишут, даже против себя. Только что курва стала у них святой, а тут вот демон заставил святого сатане поклониться. Если святые не ведают, что творят, если они не знают, что черное, а что белое, кому же тогда знать? Если черное можно представить белым — а это, оказывается, можно, — то что же нам, грешным, остается и зачем отказываться от того, что нравится? Покаемся перед смертью, когда будем уже ни на что другое не способны, и все простится…»
Он перевернул страницу на пятнадцатое февраля, — Евсевий, пустынник Сирийский, питался исключительно растительной пищей. «Не такая уж это большая заслуга, — заметил про себя Пашко, — и Урош, отец Ново Логоваца, никогда не ел мяса, но это не мешало ему воровать с гумна и хлеб, и сено, красть овец и уводить лошадей и продавать их туркам… Вот святой апостол Онисим дело другое: его привели в Рим и отрубили голову».
— Все-таки в то время было лучше, — прошептал он и устроился поудобней, — отводили людей в Рим и там их казнили, а сейчас Рим вышел из берегов: отправился по свету казнить людей и нанимать других на эту заплечную работу… До того, как Онисиму отрубили голову, он был рабом некоего Филомена из Фригии. Онисим поссорился со своим господином и бежал от него. Апостол Павел мирил их и помирил. В то время, значит, можно было помирить раба и господина, нынче это никому бы не удалось. Сам бог не возьмется, — знает, что не получится…