Зачанин остановился на минутку поправить повязку и опять вспомнил свой сон, который он видел перед тем, как проснуться: две золотые медали позвякивают у него на груди… «Приукрасил сон эту штуку, — заметил он про себя, — придется и мне по мере сил ее приукрасить — умирают только раз. Муки не страшны, не век длятся, а всего лишь миг. А если и вскрикнешь, не беда, все мы люди. Покобенься, покобенься, помучай, недолго осталось! Меня врасплох не застанешь, я знал, на что шел. Народ и прошлое наше, конечно, толкали нас на это, но ведь и мы могли терпеть, как другие, а вот не захотели. Нас толкала и партия, не очень приукрашивая конец, который нас ждал. Вначале толкала поднять восстание, после подавления восстания — его возродить, не дать ему погаснуть. Партия всегда считала, что чем больше восстаний, тем лучше. Однако прямо нас никто не заставлял разжигать и поддерживать огонь восстания. Мы сами этого хотели, и, если пришлось бы снова выбирать, мы снова выбрали бы то же самое. Наверняка бы выбрали, потому что это единственный способ умереть с честью и так, что частица тебя останется и будет жить столько же, сколько живут камни на Свадебном кладбище…»
Они поднялись к подножию вершины. Неожиданно Зачанин остановился и стал оглядываться. Что именно заставило его остановиться, он не знал. Следов никаких не было видно. Слышались только приближающиеся с двух сторон крики, но ему кажется, что это еще не все. У него такое чувство, что какие-то люди неслышно засели и притаились в кустах, он сам не может определить, откуда у него такое чувство. «Я как будто слышу, как у них бьются сердца, — думал он, — дыхание-то они затаили, а стук сердца не затаишь, сердца встревоженно бьются, бьются по-разному, весь воздух наполнен перестуком глухих подземных часов».
— Стой, Шако, — сказал он. — Они где-то здесь. Что ж мы прямо на дула прем!
— Они вон там! Еще далеко, — возразил Шако.
— Тех я тоже вижу, но я вижу и этих, что близко. Выбирай удобное местечко и падай, пока они нас не скосили.
— Не знаю, что тебе пришло в голову, успеем еще добраться до верха.
— Вон налево впадина, бросайся в нее, Иван! Нет времени, быстрей!
Неглубокая яма, не больше пулеметного гнезда, расчерченная тенями и окруженная стенами снежных сугробов, из которых едва торчат верхушки кустов, привлекла внимание Видрича. Он узнал ее: это одна из тех рытвин, которые он видел, когда впервые знакомился с Рачвой и которая навела его на мысль о том, что гора точно создана для боя. Он пошел к ней, и в тот же миг за кустами заревела, затявкала и разразилась залпами штабная рота коменданта милиции Ристо Гиздича. Видричу показалось, что все вокруг уничтожено, оторвался даже клочок неба вместе с солнцем, только он один уцелел каким-то чудом. Остановившись, он поглядел в сторону неприятеля, поднял руку с винтовкой и крикнул:
— Не стрелять!
Приказ их ошарашил. Одни решили, что приказу следует подчиниться, так как он исходит от какой-то неведомой и могучей силы, другие понадеялись, что он хочет вести переговоры и сдаться. Все замерло. Пока в засаде ждали, что еще скажет Видрич, Шако и Зачанин добежали до ложбины, Ладо за ними и, наконец, Видрич в три прыжка преодолел пространство, отделявшее его от укрытия.
— А-а-а-а, — поднялась волна возмущенных криков обманутых вояк. Они никак не ожидали этого от человека, который всю жизнь говорил только правду и боролся только за правду. Огонь возобновился и перешел в кинжальный.
В Тамнике, в горнице Филиппа Бекича, лежит Шелудивый Граф и сквозь сон слышит, как толпа людей где-то вдалеке, точно в облаках, ревет: «А-а-а-а!..»
Это ему люди удивляются: как он ухитрился обеими ногами попасть в поставленные рядышком волчьи капканы. От боли он проснулся и прежде всего ощупал ноги: болят, но на месте, видно, кто-то высвободил их из капканов и украл у него ботинки. Неважно, пусть себе носит на здоровье, у народа это сейчас вошло в обычай — хватают все, что попадется под руку. На складе у итальянцев ботинок полно, выклянчит себе пару. А боль можно перетерпеть, главное, он еще раз вывернулся и не оказался там, где убивают. Пускай туда идут другие, те, кому дорога честь, надо и им дать случай поспорить с коммунистами, показать себя и омыть руки кровью.
Граф откинул одеяло и огляделся. Волна смрада так и хлынула с его постели и разнеслась по комнате. Две девочки с косичками испуганно посмотрели на него. Мать Филиппа Бекича, Лила, нахмурилась и поспешила открыть окно.
«Воняет от меня, точно от хорька, — подумал он. — Наплевать! Если в мире только и есть что леса да норы, должны водиться и хорьки. Странно еще, что их так мало. Надо бы нам расплодиться и дружной вонью выкурить всех тех, кто нас презирает, пускай себе уходят, поищут мир получше, а нам этот оставят…»